Но когда лодка пристала к берегу, Оюна не сразу повела Каштана на гору.
— Сначала покажу вам источник, — сказала она.
Прошли шагов триста вдоль подножия Алханая.
Здесь из-под горы бил родник. В каменной ложбинке Юрий увидел воду удивительной чистоты и прозрачности.
Оюна опустилась на колени, наклонилась к воде и приникла к ней губами. Она пила с наслаждением. Потом, словно исполняя некий ритуал, набрала воду в ладони и смочила лицо. Поднялась и вопросительно посмотрела на Каштана. Юрий последовал ее примеру. Вода была студеной, необыкновенно приятной на вкус. Он тоже смочил лицо и встал. Оюна достала белоснежный платок и молча стала вытирать ему лоб, щеки, подбородок. Столько было тепла и преданности в ее взоре, что он взял ее руку и поцеловал. В глазах девушки мелькнули искорки радости. Глухим от волнения голосом она сказала:
— Ну вот, теперь мы имеем право подняться наверх.
Нагретый солнцем, покрытый травами, цветами, кустарниками склон горы источал благоухание. Настой мятных, медовых, пряных ароматов был так густ, что слегка кружилась голова.
Верещали тысячи кузнечиков, и казалось, что этот неумолчный сверлящий звон и стрекот издает сама гора.
Оюна присела около ярко-красного цветка с загнутыми лепестками.
— Саранка, — сказала она. — В старину эти цветы называли царскими кудрями…
А затем с серьезным видом обратилась к саранке:
— Извини, дорогая, но придется принести тебя в жертву. Сама знаешь, так принято.
Оюна извлекла цветок из земли вместе с корневой луковицей. Отделила луковицу, очистила ее и разломила на две половинки. Одну дольку протянула Юрию. Он спросил:
— А что мне надлежит с ней делать?
— Съесть.
Он покорно положил в рот половинку луковицы и разжевал. Не так уж это было вкусно, но, во всяком случае, съедобно.
Оюна с серьезным видом съела свою половинку.
— И что же теперь с нами будет? — спросил Каштан.
— Боитесь?
— Теряюсь в догадках.
— Вот пусть пока и останется для вас это тайной.
Они пошли дальше и вскоре поднялись на вершину Алханая.
Юрий увидел дремавшее в безмолвии полуразрушенное, почерневшее от времени строение. Это и был дацан. Уцелела часть крыши с характерными для буддийских храмов изогнутыми вверх углами, три стены и узорчатый вход. Сейчас трудно было представить, что когда-то давно здесь совершались богослужения, обрядовые спектакли, гремели голоса и звуки труб…
Они молча стояли перед дацаном. Каштан думал о своеобразной архитектуре храма. Оюна — о своих предках, живших с давних времен в этом краю.
Они спустились по другому, более пологому склону. С наслаждением вдыхали ароматы цветущей степи.
Было здесь так хорошо, так привольно, что Юрий лег на траву, раскинул руки и, глядя на облака, пробормотал:
— Вот благодать-то! Что еще нужно человеку?
Каштан лежал на склоне горы и любовался широким и спокойным разворотом пространства, плавными и текучими ритмами озера и гор, радовался обилию воздуха и света.
Природа представала здесь в ясной гармонии и красоте. Хотелось вобрать, вдохнуть, впитать и эту благодатную тишь, и этот торжественный покой, и эту раздольную ширь, и эти чистые краски неба, озера, степи и гор, запахи трав, цветов, воды…
Подошла Оюна, села рядом с ним и положила ему на колени несколько синевато-сиреневых цветов на длинных стеблях.
— Что это? — спросил Каштан.
— Ая-ганга.
Он ласково положил свою ладонь на ее руку и тихо сказал:
— Спасибо, девочка.
В глазах ее мгновенно вспыхнула радость.
Секунду-другую Оюна сдерживала себя, но все же не смогла остановить порыв. Она наклонилась, поцеловала Юрия и залилась румянцем. И снова поцеловала несколько раз. Не удержался и он, стал отвечать на ее неумелые, торопливые поцелуи.
Оба задохнулись. Оюна оторвалась от него и выпрямилась. Долго не могла успокоить дыхание. Наконец застенчиво прошептала:
— Я ведь предупреждала… Ничего не могла с собой поделать. Не надо на меня сердиться, Юра.
Он рассмеялся. Поднялся на ноги и подал руку Оюне. Помог ей встать. Она жалобно сказала:
— Ноги не держат… ослабли…
— Это с непривычки, девочка.
Оюна прижалась щекой к его груди. Юрий ласково обнял ее. Она смущенно прошептала:
— Значит, ты понял, что я в первый раз целуюсь?
— Ну, конечно, понял, ласточка!
Юрий ощущал, как возрастает его нежность к этой своенравной, милой девочке, как радостно и томительно тянет к ней.
Когда вернулись в Чиндалей и Каштан вытаскивал лодку на берег, к Оюне подошла пожилая женщина и стала что-то горячо говорить по-бурятски. Оюна слушала ее молча. Что-то односложно ответила.
От озера Юрий и Оюна поднимались вместе, и он чувствовал, как она напряжена. Когда расставались у коттеджа, сказала:
— Грех… Ты знаешь, Юра, я вдруг поняла, какое это прекрасное слово, сколько в нем чувства и радости.
Помолчали. Он спросил:
— А когда ты откроешь мне тайну двух половинок, которые мы с тобой съели на Алханае?
— Скоро. Совсем скоро… До свиданья, сердце мое.
Не дано было Юрию уснуть в этот вечер. Прогулка с Оюной взволновала его и наполнила праздничным чувством. Только теперь он понял, как бесконечно дорога ему эта необыкновенная девушка, какое большое место заняла она в его жизни.
Полина со свойственной ей проницательностью угадала зарождение его чувства к Оюне. Да он и сам неосознанно шел навстречу любви. Всегда испытывал радость от встречи с юным существом, в котором столько света и чистоты. Не случайно же на фреске изобразил ее с солнцем на ладони.
Именно ей, Оюне, обязан он пробуждением творческого порыва. И в этом долге, как он теперь понял, не было случайности.
Каштан лежал в темноте. Видел в окне ночное небо с щедрой россыпью звезд. Тишина повисла над Чиндалеем.
И вдруг Юрию почудился шорох у двери. Это было странно. Может быть, забрался какой-то зверек?
Но вот раздался негромкий стук. Юрий поднялся и открыл дверь. От удивления он ничего не успел сказать. Оюна проскользнула мимо него в комнату. Каштан захлопнул дверь и оглянулся. Сердце колотилось так, что он не в силах был произнести ни слова.
— Оюна, послушай…
Она положила ладонь на его губы и прошептала:
— Ничего не надо говорить… Мне и так ужасно стыдно.
Она робко приникла щекой к его щеке. И снова шепнула:
— Ну, пожалуйста, Юра, не сердись. И не думай обо мне плохо. Хочу, чтобы наши дыханий смешались… Что в этом дурного?
Он обнял ее:
— Родная ты моя… смелая, бесстрашная девочка… Тебе нельзя приходить ночью к мужчине… Нельзя, сама знаешь… Земляки осудят тебя…
— Пусть осуждают. Мне скоро двадцать два года. Я сама себе хозяйка…
— Не хочу причинять тебе зла.
— Какое зло? Ты даешь мне радость. И я хочу подарить тебе радость. Кому от этого хуже? А? Ты не любишь меня, Юра?
— Люблю и поэтому хочу уберечь от беды… Как ты не хочешь понять?! Пойдем, я тебя провожу домой.
— Чимид знает, куда ты пошла?
Оюна, вздохнув, сказала:
— Дедуле всегда известно обо всем и обо всех.
Она помолчала и спросила:
— Ты прогоняешь меня?
— Вот глупенькая! Всегда считал тебя умницей, а ты, оказывается, дуреха!
— Сам же и виноват. Из-за тебя голову потеряла.
Они стояли, обнявшись, и не могли оторваться друг от друга. Наконец Юрий мягко сказал:
— Пойдем, девочка, пойдем.
Он взял ее за руку и повел словно ребенка.
Чиндалей спал. Безлюдными были улочки. Оюна и Юрий шли медленно. Прежде чем идти к дому Чимида, они спустились к озеру. Здесь у лунной дорожки снова стояли, не разжимая объятий. Юрий смотрел на ее запрокинутое лицо, и от нежности замирало сердце. Они приникали губами друг к другу с такой ласковой горячностью, словно целовались последний раз в жизни.