А у кузнечного пресса стоял богатырь Фома Бурлаков и ковал, ковал, ковал горячий металл.
Это и было для него — Счастьем!
НАШ ДРУГ КУЗЯ
Рассказ
Был в моей жизни момент, когда я почти поверил в переселение душ и прочую чертовщину. Случилось это по милости нашего корабельного кота, нахального и мрачного зверюги, долгие годы плававшего на «Аскольде» под именем Кузьмы.
С тех пор прошло уже много-много лет, и я не питаю больше зла к этому лохматому дьяволу. Так что рассказ мой будет вполне объективным. Это, кстати, может подтвердить Гоша Солодухин, который в те давние времена работал на «Аскольде» матросом, а нынче командует траулером в Мурманске.
Команда называла кота, словно монарха, «наш обожаемый Кузя». Кузя пользовался в то время широкой известностью на многих судах и в портах Дальневосточного пароходства. И наш экипаж гордился славой своего любимца.
Я же, до того как определиться на «Аскольд», понятия не имел об этой знаменитости, поскольку попал на флот впервые.
Надо сказать, что я пришел на «Аскольд» начитанным мальчиком с сильно развитым воображением и воспринимал тогда мир так, как мне хотелось его воспринимать. Хотя меня зачислили на «Аскольд» палубным учеником, я упрямо именовал себя юнгой. Это вроде бы то же самое и все-таки не одно и то же. Пусть палубный ученик значится в бухгалтерской ведомости, а для всех я юнга.
Помню, даже выданная боцманом новенькая роба из толстого и твердого брезента вызвала у меня гордые аналогии с одеждой Фаррингтона, матроса первой статьи из рассказа Джека Лондона. Мне с детства запомнился Фаррингтон, стоящий у штурвала накренившегося брига, одетый в зюйдвестку, куртку и высокие сапоги. И хотя штаны не сгибались в коленях и неистово шуршали при ходьбе, хотя сапожищи лукавый боцман всучил мне на четыре размера больше, чем надо, и они волочились по палубе с трамвайным скрежетом, хотя вместо зюйдвестки пришлось натянуть прозаический берет и к штурвалу вставать было нелепо, поскольку «Аскольд» мирно стоял у стенки Владивостокского порта, все же в первый день на судне меня распирало от гордости за мою морскую удаль. И я бросал с борта лихие взгляды на девчат-учетчиц, проходящих по причалу.
Боцман Сурмич, оказавшийся вовсе не здоровенным, хриплоголосым, волосатым детиной, многократно описанным в литературе, а щуплым тихим пареньком, поставил меня на вахту у трапа. В обязанности мои входило не допускать на судно посторонних. Но определить, кто из приходящих на «Аскольд» посторонний, а кто нет, мешало мне чрезмерное воображение. Так я пропустил вяло поднявшегося по трапу небритого верзилу, обладателя сизого носа и светленьких безмятежных глазок. Этот человек, решил я, закоренелый моряк. Он только что из далекого плавания. Много лет океанские ветры обдували нос моряка, пока он стал таким сизым. Из его канадской куртки еще не выветрился острый запах морской соли…
Мне попало от штурмана за сизоносого типа. Он оказался обыкновенным «бичом», который шатался по порту и клянчил у всех на пиво.
Едва человек ступал на трап «Аскольда», как я впивался в него напряженным взглядом, стараясь угадать: свой или чужой. И неотрывно следил, пока он поднимался на палубу. Уже на середине трапа люди начинали беспокойно дергаться, а потом испуганно шарахались от меня.
Видимо, кто-то сообщил о моих опытах дежурному штурману, и он вышел из каюты понаблюдать, как я травмирую членов команды гипнотическими взглядами. Он выручил миловидную женщину, оказавшуюся нашим судовым врачом, что-то такое похмыкал неодобрительно и ушел.
Настроение у меня было все же приподнятое. Я вышагивал вдоль фальшборта и представлял, как уже завтра подо мной будет яростно колыхаться палуба и океанские волны обрушатся на мои плечи…
И вот тут-то мне довелось познакомиться с его благородием Кузей, омрачившим мою первую вахту.
Я увидел, что по парадному трапу «Аскольда», неспешно переставляя лапы, поднимается большущая лохматая кошка. В желтых круглых глазах ее застыло беспредельное равнодушие ко всему окружающему.
— Брысь, проклятая! П-шла! — заорал я.
Кошка невозмутимо продолжала шествовать на судно. Я топал ногами и вопил, а кошка уже ступила на палубу. Она вдруг уставилась на меня круглыми вещими глазами. Осмотрела всего с нескрываемым презрением, оскалила в беззвучном шипе свою пасть и, держа хвост строго горизонтально, направилась на корму.
— Ты чего его гонишь?! — сказал вышедший покурить парень в тельняшке. — Это наш кот Кузя. Неужели не слыхал? Он, дружок, пять лет с нами плавает. Коли он явился на борт, значит, скоро уйдем в море… Так, что ли, Кузя?
Кот, не оборачиваясь, противно мяукнул надтреснутым басом.
Как потом растолковали мне бывалые аскольдовцы, пытаясь не пустить Кузю на борт, я нанес ему тяжкое оскорбление, и он мне этого не простит. Он станет проверять мою работу.
Я легкомысленно посмеялся в ответ. Уж больно это походило на розыграш.
— Учти! — вкрадчиво сказал один из матросов. — Кузя — кот сложный. С психологией.
По рассказам моряков, этот кот жил на «Аскольде» только во время плаваний. Стоило судну пришвартоваться в любом порту, как он сходил на берег и пропадал там до самого отплытия парохода. Перед отходом судна Кузя неизменно являлся на борт. Если судно задерживалось у причала, откладывал свое прибытие и Кузя. Однажды пришлось отчалить раньше, чем намечалось, но Кузя таки пришел и, как всегда, завалился спать на трое суток.
Чем занимался Кузя в портах, оставалось тайной. Но моряки были убеждены, что дело не обходится без амурных похождений. Порой кот возвращался с выдранными клочьями шерсти и исцарапанной мордой. Некоторые аскольдовцы уверяли меня, что целые кошачьи стаи выходили выть по ночам, провожая Кузю в дальнее плавание. Но это уже вранье.
Около двух лет я плавал в его благородном обществе, и неизменно, будь это в Петропавловске-Камчатском, в Певеке, Гонконге, Ванкувере или Магадане, наш обожаемый Кузя пунктуально и невозмутимо прибывал из увольнения на берег за несколько часов до отхода судна. Вот и разберись после этого, где мистика, а где интуиция.
Но когда я появился на «Аскольде» и вступил в открытый конфликт с Кузьмой, я по легкомыслию недооценил его методов психологического воздействия.
Мы еще не отправились в рейс, как началась какая-то чертовщина, стало сбываться дурацкое пророчество, что кот будет проверять мою работу. Кузя то и дело лез мне под ноги, уставившись на меня загадочными желтыми глазами. Он даже отказался на этот раз от обычного трехсуточного сна, решив, вероятно, что мистифицировать новичка — дело более занятное. У меня с непривычки под жутковатым взглядом кота все валилось из рук.
Перед отплытием «Аскольда» я задраивал вместе с матросами трюмы. На поперечные железные бимсы мы плотно укладывали лючины — широкие толстые доски. Затем разворачивали огромный кусок брезента, набрасывали его на образовавшийся настил, туго натягивали, закладывали края за скобы и крепко заклинивали. Я старался изо всех сил. Вдруг на брезент, натянутый словно кожа барабана, плюхнулось возле меня что-то темное, лохматое. Это был Кузя собственной персоной. Он сел и, прижав уши, стал уминать передними лапами брезент, изредка цепляя его когтями.
— Э-э, — закричал Гоша Солодухин, — что-то Кузя недоволен твоей работой, парень. Ну-ка поглядим!
Матросы осмотрели мой участок и обнаружили, что я недостаточно прочно вбил клинья. Аскольдовны стали хором благодарить Кузьму за квалифицированную инспекцию. Я был посрамлен.
Вечером мне поручили пробить склянки. Это не так просто, как кажется на первый взгляд. Нужно сделать сильный и быстрый сдвоенный удар так, чтобы он прозвучал слитно, звонко, четко. В этот момент на всех судах Золотого Рога одновременно звучат склянки. Мелодичный перезвон их начинается у первых причалов: он пробегает по судам, огибает залив, хрустальным эхом откликается у Чуркина мыса и замирает где-то в синеющей дали моря и неба. Словно кто-то перебирает пальцем струны гигантской арфы.