Тут уж нельзя ударить лицом в грязь, и в общем оркестре надо возвестить не только время, но и показать верную морскую руку. Я был убежден, что мне удалось показать. Отбив склянки, я удовлетворенно оглянулся. И самодовольная улыбка сползла с моей физиономии: я увидел страдальческую гримасу на морде Кузи. Мой музыкальный опыт пришелся ему явно не по вкусу. Тут же, как на грех, случились Сурмич с Гошей. Они тоже сокрушенно покачали головой. Плохи, мол, твои дела, парень.
Но вот наконец на рассвете мы покинули Владивосток. Молча смотрел я на тихо свернувшийся вокруг залива город. Он медленно удалялся. Легкий ветерок гнал по бухте длинные извилистые волны и делал ее похожей на гигантскую стиральную доску. Потом сопки замкнули вход в бухту. Между нами и землей запенилась бесприютная поверхность моря. Налетел холодный ветер и зашевелил на мне брезентовую робу, призывая заниматься своими обязанностями.
Уборка деревянной палубы — дело непростое. Сначала надо упругим и жестким голиком долго шаркать вдоль узких линеек палубного настила. Следует крепко, очень крепко прижимать голик, до нытья в плечах. Потом продрать песочком и каустиком потемневшие планки. А затем пройтись пару раз сочной, набухшей от воды шваброй. При нажиме она, чмякнув, истекает водой и, мягко скользя по глади палубы, захватывает потеки грязи и песка. Но это еще не все. В дело вступает боцман со шлангом. Упругая, сверкающая на солнце струя воды с силой бьет в палубу, переламывается под прямым углом и растекается кружевным пенистым веером. Эта струя, расшвыривая брызги, вышибает из щелочек последние песчинки.
Сначала мне доверялось лишь помогать боцману скатывать палубу. Топая огромными сапогами, я волочил за Сурмичом тугую гудящую змею. Но потом мне разрешили и самому орудовать шлангом. Я с удовольствием мыл палубу, насухо протирал, и тогда взору представала чистейшая матово-желтая поверхность, легкий прозрачный парок поднимался от нее.
Кузя побродил по выдраенной мною палубе, придирчиво понюхал в нескольких местах и мрачно удалился. Вот после этого он и сменил гнев на милость. Он позволил себе наконец отоспаться. Взял отгул. Такое легкомыслие чуть не стоило ему жизни.
Я скатывал из шланга спардек. А там на приоткрытых световых люках машинного отделения устроился Кузя. Его дымчатая шкура сливалась с шаровой окраской люка. И я не заметил кота. Вернее, увидел, но поздно. Мощная струя воды хлестнула по коту и швырнула в открытый люк. Раздался дикий вопль. Только лохматый хвост мелькнул…
У меня сердце остановилось. Я убил Кузю!
Я подскочил к люку и с боязнью заглянул вниз, в машинное отделение. Оттуда, из темной глубины, поднимался горячий масляный воздух. Не закончив уборки, я убежал в подшкиперскую. Переживать.
Но все обошлось. Машинисты отнесли Кузю к докторше, а потом он сам себя вылизывал до вечера. И во время ужина кот, как обычно, притащился в столовую. К нему подозрительно принюхивались. От Кузи почему-то пахло духами «Красная Москва». Я с беспокойством ожидал, что начнется расследование. Но только машинист Рахаев, обведя всех сердитыми черными глазами, вдруг спросил:
— Интересно, какая скотина сегодня Кузю в машину сбросила?
Мне стало нехорошо. Захотелось уползти под стол. Но гроза тут же миновала, потому что по обыкновению сцепились в незлобной перебранке палубная и машинная команды.
Когда мы на обратном пути с Камчатки спасали пассажиров потерпевшего аварию парохода, то Кузя всю ночь не уходил с палубы, озабоченно бегал по спардеку, даже взбирался зачем-то на мачту. Измотанные и взвинченные, мы вдруг замечали возле себя Кузину морду с оживленно блестевшими глазами и невольно веселели.
А дело было нешуточное. Бедствие потерпел в проливе Лаперуза пароход «Снабженец», который вез на Север семьи переселенцев и грузы для факторий. Он налетел в тумане на Камень опасности. Была штормовая погода, а мы подошли к «Снабженцу» ночью. Катер стал перевозить пассажиров. Море швыряло катер, он то проваливался глубоко в водяное ущелье, и мы слышали далеко внизу его торопливый глухой стук. То вдруг взлетал с волной вверх, и мы видели его освещенные снизу грязные борта, и снова он ухал в глубину и снова взлетал над нами.
Мы закрепили штормтрап. На катер, изловчившись, спрыгнули наши матросы. Мы сбросили конец, и наши ребята попытались обвязать тросом женщин, чтобы помочь им вскарабкаться на «Аскольд» но штормтрапу. Но без детей ни одна из них не хотела подниматься на пароход. Хлопцы несколько растерялись. Но наш старпом быстро нашел выход. На катер сбросили большие мешки — чехлы для набивки матрацев. В эти мешки укладывали детишек. Затем матрасовки накрепко перехватывали узлами и осторожно вытягивали на борт «Аскольда». Из шевелящихся мешков раздавался разноголосый рев и крики «мама». Мы развязывали мешки, выпускали ревущих ребятишек и вытягивали следующих….
На рассвете мы закончили погрузку пассажиров. Потом передали их на теплоход «Дзержинский». Перед обедом нам велели выстроиться на палубе. Мы уже знали, что начальник пароходства объявил нам благодарность. В это время из-за лебедки показался Кузя. Он чрезвычайно медленно, держа хвост строго параллельно палубе, прошествовал вдоль нашего строя. И что-то хрипло, отрывисто мяукнул.
Появившийся капитан никак не мог понять, почему команда валится от хохота, и решил, что это нервная разрядка после пережитого за ночь напряжения.
И вот завершился мой первый рейс, а за ним последовали и другие. Я стал опытным матросом, и Кузя больше не проверял мою работу и не гипнотизировал загадочным взглядом. У него были свои, видать, нелегкие делишки в портах, и он пользовался каждым плаванием, чтобы получше отоспаться и поесть. Я же перестал верить в переселение душ и чертовщину. У меня, как и у всех аскольдовцев, вошло в привычку приветствовать появление Кузи на судне.
Но однажды Кузя не вернулся. Это было в американском порту, где мы грузились целую неделю. Кузя, как обычно, спустился после швартовки на берег по парадному трапу и неторопливо направился куда-то за складские постройки. Никто за пего не беспокоился. Но вот наступило время отчаливать, а кот не приходил. Хлопцы бродили по причалу, кричали, Кузи не было.
Такого еще не случалось. Капитан с беспокойством расспросил ночных вахтенных, но те обескураженно разводили руками. Оставлять Кузю на чужом континенте было жестоко. По делать нечего. Вконец расстроенная команда разошлась по своим местам. Загрохотал брашпиль, задрожала под ногами палуба. Я принял швартовый трос и закойлал его на кнехт.
Двое суток, покачиваясь на волнах Тихого океана, аскольдовцы ходили мрачные и подавленные, пока Гоша Солодухин не совершил великого открытия. Подметая около зачехленных лебедок, он зачем-то нагнулся. И вдруг увидел лежавшего под брезентом Кузю. Около него виднелось что-то белое, как снег. Гоша прополз между лебедками и обомлел.
Рядышком с могучим, косматым Кузей лежала на ветоши беленькая кошечка с голубыми глазами. Она нежно вылизывала бурую клочковатую шкуру своего друга, а он блаженно жмурился и — неслыханное дело — мурлыкал.
Вся команда, от кока до капитана, побывала у лебедок, желая своими глазами убедиться, что Кузя вернулся на судно. Да еще не один. Но на чьей вахте ему удалось незаметно провести на «Аскольд» свою американскую подружку, так и осталось невыясненным.
Эта милая парочка пересекла с нами океан, а потом совершила еще несколько рейсов на «Аскольде».
Но когда у них появились котята, а произошло это событие в Охотском море, то наш кот принял решение. Едва мы пришвартовались к причалу Владивостокского порта и установили трап, как Кузя вместе со своим семейством покинул «Аскольд», и на этот раз навсегда.
Я больше не встречал этого удивительного кота и не знаю его дальнейшей судьбы. По его хорошо помнят многие моряки-дальневосточники, и, быть может, кто-нибудь из них сообщит что-нибудь о нашем Кузе.
