Едва я успела подумать о том, как же хорошо нежиться в теплой воде, как до моих ушей донесся полный гадливости голос:
— Господин не предупредил, что нам нужно будет дотрагиваться до клейма воровки. Как унизительно!
— Ранья Агата! — с испугом попыталась остановить ее молодая Бланш.
Мои глаза раскрылись сами собой. Повернув голову, я остановила взгляд на Агате. Лицо женщины было искажено отвращением так сильно, что, казалось, она едва сдерживается, чтобы не плюнуть в мою сторону.
Наверное, это был тот самый момент, когда натянутая струна внутри меня лопнула.
Унизительно? Она сказала… унизительно?
Что эта выхоленная накрахмаленная служанка из дворянского дома знает об унижении?
На меня навалилось воспоминание о том дне, после которого на спине у меня появилось клеймо…
Преступников клеймят и казнят на тюремной площади, прилюдно. Для толпы это зрелище. Развлечение. Поэтому обычно в дни казней тюремная площадь запружена людьми. И в тот день людей было — яблоку негде упасть.
Меня и других воров, которых клеймили одновременно со мной, заставили подняться на возвышение для казни. Возвышение — это необходимо. Толпе должно быть все хорошо видно, не так ли? Публика здесь была разная, от простого люда до богатых купцов. Иногда заглядывала и знать, но обычно они скрывали себя, чтобы не быть узнанными.
Меня раздели догола. Так было принято. Любой преступник, которого ожидает наказание, должен быть голым, чтобы испытывать стыд, унижение, а если на дворе зима — еще и лютый холод.
Я чувствовала, как сальные взгляды мужчин в толпе, от простолюдинов до торговцев, облизывают мою грудь, скользят по животу ниже. Как липкие, слизкие змеи их взглядов проскальзывают между моих голых ног, несмотря на то, что я отчаянно сжимаю их вместе. Мне стыдно. Мне противно и мерзко. Меня пачкают невидимые пальцы, лапают бесстыдно — я знаю, я вижу в глазах этих мужчин, как они представляют, что трогают меня везде, даже там, где меня еще никто никогда не касался. Но уже в следующий момент мне становится все равно, потому что в спину вонзается раскаленное клеймо — и я больше ничего не вижу, слепну от боли. А сквозь эту боль слышу запах горелого…
Она сказала… унижение?!
Теперь уже трясло меня. Трясло как в лихорадке.
Я — урожденная де Фракиз. Дочь герцога, которую клеветническое обвинение и вероломный королевский указ лишили семьи, дома и забросили в воровской притон, который стал моим единственным пристанищем. Чтобы выжить — чтобы просто не умереть от голода, — мне пришлось воровать. Уже это было унизительно, и я не сразу смогла переступить через себя. Прошел месяц моего отказничества, пока Тайге не показал мне умершего ребенка в бедном квартале — малыш просто опух от голода. Я не хотела умирать — и Тайге научил меня всему, что должен уметь хороший вор. Но я все равно попалась. Я была плохой воровкой — неумелой и неудачливой. Освоить воровское ремесло хорошо мне не удалось.
И за это я стала клейменной.
Я не смотрела на служанку, но, видя пред мысленным взором ее брезгливо изогнувшийся рот, гадливость в ее глазах, я подумала: «Как ты посмела?». Тяжелой, разъедающей все нутро волной внутри меня поднималась ярость.
«Как ты посмела сказать, что коснуться меня — унижение? После всего, через что я прошла, ты бросаешь такие слова… мне?! Дрянь. Как. Ты. Посмела».
Еще совсем недавно я бы не решилась поднять голову. На дне, когда ты всего лишь пылинка на обочине дороги, тебе даже на ум не приходит, что можно поднять голову, но сейчас… Что-то изменилось во мне. Я знала, почему. Это все он — магистр Грим. Каким-то образом, явившись ко мне в темницу, предложив мне сделку — он как будто дал мне право считать, что я чего-то стою, что я не просто пылинка. И кажется… я ему поверила. Где-то в глубине своего сердца — поверила. Он придал мне сил. Он дал мне веру в себя. Даже если не хотел этого. Даже если это не входило в его планы. Именно его появление в подземелье воров вернуло мне силы снова поверить в себя.
Поэтому сейчас я собиралась… поднять голову.
Брезгливая высокомерная служанка в накрахмаленном белоснежном чепчике должна знать, что ей не стоило говорить мне такие слова.
— Ваш господин приказал вам помыть меня, — напомнила я, холодно покосившись на Агату. — Что вы там стоите? Идите сюда, возьмите мыло и вымойте мне спину.
Служанка сжала трясущиеся от отвращения ко мне губы. Я видела, как сильно ей не хочется пачкаться о клейменную воровку. Да, ее пугал не столько сам факт, что я воровка — ее пугало клеймо, символ позора. Она боялась, что этот позор, как проказа, перекинется на нее. Однако ослушаться не могла. Немолодая Агата знала, что делают со строптивыми слугами. Быть избитой палками она не хотела.