Но идея развивалась. Не в силах добиться духовного слияния, Бонапарт попытался воздействовать хотя бы на внешний вид. К примеру, он задумал изменить армейскую униформу.
Скажем, узкие солдатские брюки — разве они приспособлены к жаркому климату и местным обычаям?
— Заставит ли он отказаться от генеральского трехцветного шарфа? — беспокоились генералы Дюма, Бон,[84] Вердье[85] и другие.
— И от позолоченных нашивок?
— Никогда!
Таким образом, армия никак не уступала, за исключением лишь очень редких случаев. Смешение стихов из Корана с трехцветным знаменем войск, завербованных на месте, не могло создать ту алхимию, к которой стремился Бонапарт.
Даже ученые, эти представители Разума, открытости не проявляли. А ведь что такого ужасного в том, чтобы отказаться, например, от нашей зеленой одежды — нам ведь не раз говорили, что этот цвет одежды оскорбляет Пророка? Наше упрямство было недостойно духа терпимости, который продемонстрировали улемы в вопросе обращения в ислам. Теперь, двадцать лет спустя, вспоминая об этом вновь, я думаю. Мену оказался одним из немногих, кто понимал Бонапарта. То был переход к ассимиляции. Многие этого не хотели, потому что выступали завоевателями, считали Египет лишь военной кампанией и ничем другим. Для Бонапарта же экспедиция имела совсем другой смысл: она вела главнокомандующего к мечте, где отныне объединялись ислам, Восток и фараоны.
Не чрезмерны ли были его амбиции? Я не знал и не смог бы ответить на этот вопрос, ибо не в силах был оценить эту эволюцию. По крайней мере, я не видел ее масштабов, тем более что Бонапарт постоянно и с наслаждением путал карты. То очень мягко обходился со своим египетским завоеванием, то являл удивительную жестокость.
15 августа 1798 года было днем любви. Праздник Нила — без сомнения, самое большое событие года. Плодородная вода, спасительная вода, обожаемая вода Нила — порой она снисходила до подарков. Вода поднималась, начинался обильный паводок. Это давало достаточно влаги и людям, и животным.
Поля могли быть оплодотворены. Воды было достаточно, чтобы вымыть целый город. Бонапарт, которого толпа прозвала Эль-Кебиром, или Великим Султаном, открыл задвижку большого канала. Тотчас вода наполнила улицы. Я ошибался, называя Каир грязным городом. Он не был таковым сам по себе. Ему просто-напросто не хватало воды; этой манны небесной, которой французы не придают большого значения, ибо их природа щедро одарила водой. Сомневаюсь, что без воды они могли бы содержать свои города в такой же чистоте, как каирцы. Между прочим, в Каире проживает триста тысяч человек. Добавим к ним караваны из Аравии, Азии и Африки, и станет ясно, с какими затруднениями сталкиваются жители города. Как жить без воды? Как мыться? Без воды ничто не растет, даже лес, необходимый для обогрева и строительства домов. Грязные улочки, полуразрушенные здания, запахи, витающие над городом, — все из-за того, что нет воды: дождь идет всего лишь пять или шесть дней в году. Из этого надо сделать вывод, что Каир даже заслуживает восхищения. Ведь здесь вода не падает с неба. Она приходит из Нила. Нил, таким образом, — спаситель Каира. Я рассказал это, дабы стало понятно, что собой представляет момент, когда вода входит в город.
Я расположился на самом верху крепости. Я видел сотни белых мечетей, минаретами которых разделены кварталы.
Еще дальше виднелись пустыня и пирамиды. Возможно, Каир был островом, помещенным в самый центр мира. Рядом со мной стояли Фарос Ле Жансем и Орфей Форжюри. Первый специально пошел со мной. Второй же просто не пожелал присоединиться к Бонапарту и его генералам, которых мы могли наблюдать в окружении членов городского совета и улемов. Что касается меня, то я сюда удалился, дабы глубже проникнуться этим городом, привлекательность коего уже начал ощущать.
— Смотрите! Вода подметает улицы… — заговорил Фарос.
И в самом деле: щедрая вода перемещала и дробила в своем течении нечистоты, произведенные тремястами тысячами человек. Город постепенно показывал себя в своей девственности. Как ни удивительно, исчезали и запахи. Взамен появлялись приятные испарения миндаля и масла. Там, внизу, все готовились к празднеству.
— Это словно чудо, — прошептал я.
— Поклонение… Так можно дойти до того, что начнешь в это верить, — улыбнулся республиканец Форжюри.
— Эта страна странная, — сказал я. — Огромная и печальная. Мощная и несчастная.
Я повернулся к пирамидам, вспомнив о том, что испытал там.
— Климат, обжигающий днем и леденящий ночью, — без сомнения, он и объясняет эти столь сильные контрасты.
— История тоже…
Форжюри посмотрел на меня:
— О чем ты думаешь?
Немного поколебавшись, я ответил:
— О фараонах… Столько могущества. А Египет… В нем столько же скорби. В этой противоположности кроется тайна.
Но тут в разговор вмешался Фарос:
— Посмотрите на этих женщин, вон там!
Требовалось очень хорошее зрение, чтобы разглядеть, как они купаются и моют в Ниле какие-то тряпки.
— Это белье, которым они пользуются днем и в котором хоронят своих мертвых. Саван, символ смерти, изготовленный в день радости. Вот еще один красивый контраст…
Познания Орфея Форжюри меня удивили.
— Египет, похоже, и тебя увлек?
— Иначе меня бы здесь не было.
— А слава Бонапарта? — спросил Фарос.
Форжюри пожал плечами.
— Я это подозревал, — сказал Фарос. — Это же не для того, чтобы мне досадить.
— Это не то, что ты думаешь, — ответил Форжюри, бросая на меня напряженный взгляд. Он, как и другие, прекрасно знал, что я был близок к Бонапарту.
— А что я должен думать? — хитро спросил Фарос.
— Я пожал плечами, поскольку не понимаю, зачем сюда пришел этот… честолюбивый генерал. Его слава в Италии, в Австрии. Но Египет? Это так далеко от Парижа и Директории.
И от Жозефины… Я признаю, что тайна эта меня волнует.
— Ответ находится здесь. — Фарос ногой копнул землю.
— Здесь?
Форжюри принялся разглядывать почву крепости.
— Он — в Египте, — вмешался я. — Бонапарт пришел сюда что-то искать…
— И ты знаешь — что, гражданин Спаг! — воскликнул Форжюри.
— Не уверен, — ответил Фарос вместо меня. — Но надо извинить Моргана де Спага… С годами он стал туговат на ухо.
Кроме того, он слишком близок к Бонапарту. Если хочешь понять, что разыскивает генерал, надо от него отойти. Как мы сейчас, надо подняться наверх и надо уметь пользоваться своими ушами. — И этот наглец показал на уши пальцами! Потом тяжело вздохнул: — Но этого, без сомнения, недостаточно. Морган прав. Несмотря на все наши усилия, мы не знаем ничего.
— Что ищет Бонапарт? — повторил Орфей. — Чтобы раскрыть эту тайну, я бы охотно задействовал свой слух и все другие органы чувств. По крайней мере, такая цель почетна…
— А если у нас появится желание стать друзьями… — прошептал Фарос.
— Кто знает, — ответил я.
В тот день ничего больше не было сказано. Дружба? Мы о ней только упомянули. Она еще не была тем, чем стала позже.
Мы спустились из крепости, чтобы погулять недалеко от площади Эзбекия. Паводок превратил Каир в водный город.
Игры и гонки на реке следовали одна за другой. Наши люди заключали пари. Город буквально купался в счастье, и в этот день, благодаря Нилу, мне показалось, что эта восточная купальня вполне могла бы преуспеть. Нил отмывал наши разногласия. Мы все оказались в этой воде. Мы в ней слились.
Увы, надежда эта прожила недолго. Измена всегда приходит вслед за любовью. В октябре 1798 года в Каире вспыхнуло восстание. Подчинение оказалось лишь притворством. Нас укачала мягкость Нила. И тогда огонь вытеснил воду.
Это испытание было очень грозным. С минаретов муэдзины призывали верующих к объявлению священной войны. 21 октября толпа бросилась на нас, не щадя никого, даже ученых. Как противиться этой массе, которая сама не могла содержать собственные силы? Они толкались, заводились и отдавали себя на волю слепого коллективного безумия. Все стало возможным, все человеческое исчезло. Руки поднялись, вооруженные саблями и ножами. Они указывали на свою добычу. Добычей сей были мы. Началась охота. Толпа подступила к дверям домов, которые мы занимали, она резала наших людей, разрушала, жгла наши вещи. Много инструментов и немалое количество наших докладов, рисунков и исследований было уничтожено. Тестевюид,[86] главный инженер-географ, был убит прямо на улице; чертежник Дюперрэ погиб в бою, а Каффарелли только чудом ускользнул от смерти. Ученым раздали оружие и боеприпасы, чтобы те могли защищать Институт Египта, но соотношение сил явно складывалось не в нашу пользу. Наше жалкое войско было организовано кое-как, а некоторые молодые вообще не умели стрелять.
84
Тома-Александр Дюма (1762–1807) — кавалерийский генерал, отец писателя Александра Дюма-старшего. Луи-Андре Бон (1758–1799) — дивизионный генерал, был смертельно ранен при осаде Сен-Жан-д'Акра.
85
Жан-Антуан Вердье (1767–1839) — бригадный генерал, при капитуляции Каира попал в плен; впоследствии командовал дивизией и стал графом Империи.
86
Доминик Тестевюид (1736–1798) — начальник инженеров-географов, занимался составлением подробной карты Египта. На этом посту его сменил его племянник, инженер-географ Жакотен.