36 дюймов высотой, 28 дюймов шириной, 9–10 дюймов толщиной…»
— И что, эта каменная плита высотой 1, 2 метра и шириной 90 сантиметров позволит нам понять всю историю Египта, все тайны фараонов?
— Замолчи, Фарос Ле Жансем, — шикнул я.
Орфей был столь же внимателен, как и я. Ланкре продолжал:
— «Одна сторона хорошо отполирована. На ней расположены три различные надписи, сделанные в три параллельных столбца. Первая исписана иероглифами. Вторая — буквами, которые мы считаем сирийскими…»
Фарос и его коллега Реж из Института доказали в сентябре, когда камень был доставлен в Каир гражданином Бушаром, ставшим к тому временем капитаном, что речь могла идти о промежуточной надписи: «В третьем столбце надпись сделана на греческом языке. Генерал Мену частично перевел этот греческий текст…»
Пока же Фарос слушал, выпучив глаза, и лицо его было бледнее обычного. Он был в трансе. Он толкал меня локтем.
Он постоянно подмигивал. Или подскакивал на месте. Орфей был спокоен, он сидел, правой рукой подперев подбородок.
Похоже, даже неожиданное вторжение мамелюкских всадников в здание Института не заставило бы его пошевелиться.
Чтение продолжалось:
— «Этот камень представляет огромный интерес для изучения иероглифических знаков, возможно, он даст нам ключ…»
— Ключ! — воскликнул Ле Жансем.
— Дверь! — возразил Форжюри, и никто не понял, говорит он о камне или обращается к Фаросу.
— В настоящий момент давайте будем довольствоваться зернами этого сокровища, — примирительным тоном сказал я.
Я беседовал с Ланкре, который принялся гладить камень, как только увидел его. Ланкре не усомнился ни на миг: мы нашли исключительную вещь, которая вылечит нас от наших неприятностей. Она одна подарит торжество всей нашей экспедиции.
— Действительно, — сказал Ле Жансем. — Сокровище… И что мы будем с этим сокровищем делать?
— Фарос, — вмешался Форжюри, — я тебя попрошу не использовать больше этот свой метод — он раздражает меня.
Ты задаешь нам вопросы, ответы на которые уже знаешь. Скажи лучше, как бы ты поступил с сокровищем…
— Я постарался бы его защитить. А еще лучше, я сделал бы с него копию. Так, чтобы, если я его потеряю, если оно повредится или, что еще хуже, если у нас похитят оригинал, я мог бы продолжить его изучение.
— Разумное замечание, — заключил Форжюри.
— Это действительно первое, чем должны заняться члены нашего Института, — подтвердил я. — Нам нужны копии с оригинала.
В августе месяце наука принялась за работу. Камень перевезли в Булак, в Каирский порт, где трудиться было удобнее. Склонившись над неизвестными знаками, каждый ученый мог предлагать свои варианты отгадки. Фарос оказался одним из наиболее изобретательных. Он увидел имя Птолемея Филометора,[123] выбитое на граните, хотя ничто не могло подтвердить эту гипотезу, пока камень не заговорил. Я не могу обойти молчанием и находчивость Фароса, когда речь зашла о копировании сокровища. Распираемый энергией, он придумал технику автографии (ныне этот метод широко известен), которая дала превосходные результаты. Фарос работал безостановочно, демонстрируя незаурядную стойкость до самого завершения своих исследований. Я вспоминаю день, когда он появился у меня, с ног до головы перепачканный типографской краской.
— Получилось!
Я увидел, что его одежда вся мокрая.
Фарос? Что с тобой произошло?
Всего лишь вода, краска и тампон. Но теперь у меня есть копия камня…
Я ринулся вслед за ним в типографию.
— Не так быстро, Фарос!
По дороге он начал объяснять, не выказывая ни малейшего признака неудобства, свою технику.
— Покрываешь камень водой…
— Не рискуешь при этом его повредить?
— Водой, Морган! Вода на гранит! Позволь мне продолжить. Затем вытираешь воду…
— Тогда зачем было ее наносить?
— Ты стираешь только воду, которая на поверхности. Но таким образом, чтобы она осталась во впадинах букв. Затем покрываешь камень краской…
— Краской? А не боишься ли ты?..
— Помилуй, Морган! Краска не проникает во впадины букв. И вода тебе служит именно для этого. Она не пускает туда краску. Таким образом, положив на камень влажный лист бумаги и сильно его прижав… Нет, Морган! Без всякого риска повредить гранит! Значит, ты надавливаешь, затем — отклеиваешь. И что остается на бумаге?
— Знаки…
— Да, знаки остаются белыми. Весь остальной лист становится черным, а твои знаки отлично выделяются, поскольку они белые. Остается только прочитать, что написано на листе.
Мы прибежали в типографию. Я переводил дух, а Фарос уже размахивал своей копией Розеттского камня.
— Завтра у меня их будет еще две или три. А через месяц…
Фарос победил.
Я должен также отметить восхитительную работу Николя-Жака Контэ. Едва мы опробовали изобретение Фароса, как он тут же предложил противоположное решение. Как в гравировке, краска должна была войти во впадины знаков, вырезанных на камне. И тогда камень выполнял роль медной доски в типографии. Надо было расстелить лист бумаги на камне. Надавить. И знаки переносились на бумагу, только они были черными.
— Теперь можно разбить или потерять камень! Мы больше ничего не боимся! — воскликнул Фарос.
— Не говори о дурном, — проворчал Форжюри.
Результаты испытаний, осуществленных Фаросом и Контэ, были переданы генералу Дюгуа. А этот человек был надежнее самого Цербера…
Я информировал Бонапарта о хороших новостях. Но ничто не могло утихомирить крайнего его волнения, причин которого я не постигал.
После мятежа в Каире, уничтожения флота, чумы, драмы в Яффе и провала под Сен-Жан-д'Акром, мы наконец-то обрели успех как в военном, так и в научном плане. Обнаружение Розеттского камня — заметный прорыв. Каир, казалось, смирился с нашими успехами. Позабыв про ссоры, Институт объединил наконец свои силы ради познания тайны иероглифов. У нас, таким образом, в руках находилось то, что могло нам способствовать.
Я думал, что главнокомандующему, как и нашему трио, не терпится узнать, соединится ли вскоре его слава со славой Востока. Ведь такова была его мечта? До раскрытия природы и влияния фараоновской письменности рукой подать. Скоро станет известна правда. Бонапарт теперь располагал тем, на что так надеялся.
Но, похоже, я слишком недооценивал неизбежные испытания, связанные с предстоящей расшифровкой, и торопился думать о следующем этапе. Итак, Бонапарт узнает. А потом — что случится потом?
8 августа 1799 года главнокомандующий грубо остудил мой пыл:
— Я не обманываюсь, Спаг. Моя судьба дала поворот перед Акром. Так я не сумею победить. Абукир — это лишь отсрочка.
— Каир подчинен, — возразил я. — Армия единодушно вас поддерживает. Клебер, критиковавший вас за Яффу, на вашей стороне. И у нас Розеттский камень.
Бонапарт улыбнулся, но в улыбке сквозила горечь:
— Я помню, что говорил Клебер. Критика сыпалась на меня со всех сторон. На меня вешали всех собак, а сегодня я вновь стал Эль-Кебиром. Этот резкий всплеск славы еще какое-то время продержится. Давайте воспользуемся этим благоприятным стечением обстоятельств и примем важные решения. Розеттский камень — как продвигается дело?
Открытие случилось каких-то несколько недель назад.
Еще не успела высохнуть краска копий. Египетская кампания ученых только начиналась. Бонапарт лучше, чем кто-либо другой, знал, что победа должна быть хорошо организована.
Она обеспечивалась не только его легендарной пылкостью.
— Мы заканчиваем перевод греческого текста, — осторожно ответил я, — а среди иероглифов нам удалось выделить группы идентичных знаков с идентичными интервалами…
А что еще мы могли сделать? Но Бонапарт прервал мой доклад, подкосив мой энтузиазм:
— В итоге — ничего нового.
— Но прошло так мало времени, генерал…
— Мы его уже полностью исчерпали. Пора оставлять Египет, господин де Спаг. Очень скоро я уеду.
Столь резкое заявление изумило меня. Уезжать? Но когда? Появились и другие вопросы. И я начал их задавать безо всякого порядка:
123
Птолемей VI Филометор — царь Египта в 180–145 гг. до н. э. из рода Птолемеев. Сын Птолемея V и Клеопатры, дочери Антиоха III.