— Каким чудом вы сумеете быстро собрать войска, ушедшие в Верхний Египет? И всю эту груду оборудования Института? Наши инструменты, наши находки, коллекции наших зоологов? Не говоря уже о перемещении раненых?
— Я говорю только о себе. Я собираюсь уехать, а другие останутся. Так надо. — Не дав мне времени оценить результат и последствия этого заявления, он продолжил: — В Европе образовалась Вторая коалиция. Франции угрожает опасность.
Директория не пришлет мне людей, которых я требую безостановочно. Я возвращаюсь в Париж, чтобы навести там порядок.
Вот и все. Это факт. Вот мы египтяне на пути к Востоку. А вот я уже во Франции. Удивительное дело: я даже ощутил вкус Парижа и его запахи. Все то, что я уже начал забывать, вдруг всплыло в памяти. Я снова увидел Политехническую школу, ее классы, своих друзей и даже лицо того хвастуна, который за обеденным столом демонстрировал свои знания о Египте. Передо мной появилось лицо моей бедной супруги. Ее письма стали совсем редкими. Слезы, которые она проливала в день нашего отплытия, вдруг освежили мою щеку. У меня закружилась голова, внезапно меня охватила меланхолия.
— Значит, все было впустую. Восточная мечта закончилась…
Как обычно, Бонапарт с легкостью сменил настроение:
— Не надо заблуждаться. Египет я не брошу. Я оставлю Клебера во главе экспедиции. Он должен удержать Египет.
Когда придет время, мы возвратимся и предпримем новое наступление в Азии. Но пока не будет наведен порядок, здесь ничего не сделать.
— А как же расшифровка?
— Институт продолжит существовать. Пока Клебер будет в Египте, он сможет двигаться вперед. Будет созвана новая научная экспедиция — это докажет вам мой интерес и мою поддержку вашей работе. Экспедиция направится в Верхний Египет. Я последую вашим рекомендациям и назначу Форжюри ее руководителем. Что еще я могу сделать?
Казалось, он готов прислушаться ко всему. И я счел возможным задать ему вопрос, который терзал мне сердце:
— Вы уезжаете еще и потому, что у нас теперь есть Розеттский камень?
Он задумался и долгое время не отвечал. Он явно колебался. Потом все же признался:
— Я ждал знака судьбы — знака подобной силы. Я надеялся. Открытие в Розетте помогло мне принять решение.
— То есть вы все еще хотите разгадать тайну могущества фараонов?
— В Сен-Жан-д'Акре я рассказал вам о самых глубинных причинах моего присутствия на Востоке. Сейчас я рассказал, что собираюсь вернуться. Розеттский камень — достижение бесценное, но недостаточное. Это еще не расшифровка, и я опасаюсь, что это дело затянется больше, чем вы предполагаете. Дорогой Морган, пока у вас нет ничего нового. Я говорю это, зная, что это приглушает ваше воодушевление. Но сколько еще надо ждать, чтобы письменность фараонов была постигнута? Месяцы, годы? А ведь время — это богатство, которого у меня нет.
— Богатство? Но ваше богатство — это Восток. Уезжая, вы его лишитесь…
— Будущее, богатое или бедное, строится на парадоксах.
Мое представляется мне следующим образом: я уезжаю, чтобы вернуться. Во Франции я найду силы, которых мне не хватает здесь. И когда у меня будут средства, в которых мы нуждаемся, я вернусь на Восток, ибо, как я уже сказал, без этой части света ничто не достигнет величия. Клебер будет удерживать Египет, и мы еще найдем Восток фараонов. Времени я противопоставляю надежду.
— А потом?
— Давайте прекратим домыслы. Мне достаточно и настоящего. А оно такое, какое есть. Я уезжаю во Францию, но организую наше присутствие в Египте. А будущее? Давайте подождем, пока сможем прочитать слова фараонов…
В тот день я больше ничего не узнал. Бонапарт торопился и поспешил на этом закончить.
— Что-нибудь еще? — спросил он.
— Ваш отъезд будет воспринят как катастрофа и измена, коим я отныне являюсь сообщником. Как могу я вам гарантировать, что ваше возвращение во Францию останется в тайне?
— Все уже решено. Я оставлю Каир через два дня. А через двенадцать дней погружусь на корабль.
Вот так он мне об этом сообщил. Жестко и без каких-то там нюансов. Я был шокирован. Тотчас же я подумал об Орфее и Фаросе: мы обещали говорить друг другу правду, и я должен им об этом рассказать.
— Вы можете по своему усмотрению выбрать тех, кого проинформируете. Но решайте с умом. Не тратьте времени на предупреждение Бертолле и Виван Денона. Они уезжают со мной. Кроме того, я приглашаю и вас собирать вещи. Вы тоже едете.
Вот так, за два дня до отправления и именно в такой форме, я выяснил, что тоже должен все бросить. Несмотря на меры предосторожности. Институт очень быстро узнал, что два фрегата уже приготовлены и ожидают отплытия недалеко от Александрии. Все обсуждали имена отплывающих. Когда стало известно мое имя, на меня посыпались упреки. Но и сейчас, под конец жизни, я по-прежнему могу торжественно заявить, что не создавал никакого заговора, чтобы благоприятствовать отъезду, кое было воспринято как бегство. Я беру в свидетели Ле Жансема и Форжюри — только их я ввел в курс дела. Они знают, что я оставил Египет по приказу начальника, генерала Наполеона Бонапарта, и что я не был предателем, как потом иногда говорили, нанося мне этим оскорблением ужасную рану. Правда состояла в том, что я разрывался между радостью вновь увидеть близких и горем оставить тех, кто стал мне близок, — Ле Жансема и Форжюри в первую очередь.
— Генерал лжет. Он готовил отправление уже давно, — возмущался Орфей.
— Нет, — прошептал Фарос. — Это внезапное решение…
Мы были в столовой Института. Отправление было назначено на завтра. Уезжать? Оставаться? Мы говорили об этом, а вce остальные пытались узнать, о чем беседовало наше «трио заговорщиков».
— Недавнее и логическое решение, — настаивал Фарос. — И знаете почему?
— Достаточно! — Нервы Форжюри были на пределе. — И не надо заканчивать каждую фразу этими твоими «почему»!
— Бонапарт, — продолжал Фарос, — под Абукиром исчерпал последние силы. Он не может завоевать Восток с теми средствами, которыми располагает, но они достаточны, чтобы Клебер расположился лагерем в Каире. Ученые пока продолжат раскопки в Египте. А Бонапарт поедет в Париж, дабы найти там поддержку своей власти. Этот генерал — гений!
— Он — трус! — проворчал Орфей.
— Это наш последний совместный обед, — сказал Фарос. — Сохраним достоинство, гражданин Форжюри…
— Должен ли я из этого заключить, что ты одобряешь мой отъезд? — вмешался я.
— Это лучшее, что можно сделать, — вздохнул он. — Ты последуешь за Бонапартом. Я размножу копии Розеттского камня и доделаю перевод с греческого. Орфей уезжает в Верхний Египет — надеется отыскать ключ потоньше…
— Что ты об этом думаешь? — спросил я Форжюри.
— Ладно. Раз Бонапарт решил уехать, мы хоть его не упустим.
Разрываясь между сожалением и облегчением, я прошептал:
— Он всегда идет вперед слишком быстро…
— Давайте, — закричал Фарос очень громко, — выпьем за нашу славу и за правду! И давайте назначим встречу здесь или в Париже…
Его неосторожности было достаточно, чтобы несколько членов Института приблизились к нам. Начались вопросы. Я ускользнул от них, сказав, что уезжаю в Александрию, но ничего не уточнял. Эта ложь добавилась к прочим фактам моего обвинительного досье. После моего «бегства» защищать свою честь мне стало еще труднее.
— Что сказать ученым? — спросил меня Орфей.
Это было вечером в день отправления. Мы стояли около здания Института. Экипаж ждал меня, готовый отвезти в штаб-квартиру.
— Надо возобновить работу, вернуться в Верхний Египет.
— А что будешь делать ты?
Я молчал. Чтобы скрыть набежавшие слезы, я мог только обнять двух моих друзей. Пора было садиться в экипаж.
Там уже был Бертолле. Поездка до штаб-квартиры происходила в тяжелом молчании. Я смотрел на Каир и уже сожалел, что уезжаю. Эта ночь 10 августа 1799 года по сей день преследует меня, и даже теперь, когда огонь моей жизни затухает, я все еще страдаю от раны, кровоточащей в моем сердце.