— Видите его?
Как узнать ребенка среди сотни ему подобных?!
— Sapiens nihil affirmat quod non probet… Ваша очередь доказать, что вы его достойны… Вы его видите? — повторил аббат Дюссер своим приятным голосом.
Я почти уткнулся носом в стекло витража. Мой взгляд метался от одного ученика к другому. Я начал отбрасывать больших и самых сильных. Я разыскивал ребенка среднего роста с матовой кожей и коричневыми кудрями. Я искал среди массы серых блуз кого-то иного. — Да, я его вижу, — прошептал я.
Я указал на него пальцем. А он уже смотрел на меня. Он поднял голову, повернулся ко мне, и его взгляд встретился с моим. Как он узнал, что я смотрю на него издалека? Как почувствовал мое присутствие? Мы долго стояли так, а солнце поднималось и мало-помалу золотило сад, и церковный сторож уже захлопал в ладоши и зазвонил в колокол, возвещая о трапезе. Дети кинулись к столовой и принялись разглядывать чужака. Лишь один из них не пошевелился. Я открыл дверь в сад.
Дети притихли. Затем по очереди повернулись к Шампольону.
Это пришли к нему — в этом ни у кого не было ни малейшего сомнения.
— Здравствуй, Жан-Франсуа…
Он не ответил. Он исследовал меня, прожигая взглядом.
— Знаешь ли ты, кто я?
— Префект Форжюри. А еще ученый из экспедиции. Господин аббат говорил мне о вас.
Его голос был светлым, напевным.
— А ты знаешь, что я ищу?
Он принял вызывающий вид и внимательно посмотрел на меня:
— Помощи…
— Я и сам могу тебе ее оказать, — расхохотался я.
— Тогда обмен будет взаимовыгодным, — заявил он, стараясь выглядеть повзрослее.
— Жан-Франсуа! — К нам присоединился аббат Дюссер. Он хотел пожурить ученика.
— Пусть говорит, господин аббат. Этот мальчик не ошибается. Надо подготовить контракт, который сможет нас объединить.
Дети пошли в столовую, но отказывались повиноваться церковному сторожу. Они пользовались присутствием постороннего, чтобы нарушить установленные правила. «Шампольон! Шампольон!» — кричали они. Но Шампольон не обращал на них внимания.
— Здесь мы ни до чего не договоримся, — сказал я аббату. — Я должен его увезти. Я хотел бы показать ему древности, которые привез из Египта…
— Приезжайте в воскресенье. Его старший брат, без сомнения, поедет с ним. У них куда один, туда и другой.
— А ты, Жан-Франсуа, ты согласен меня посетить?
— Я бы с наслаждением посмотрел на ваши папирусы.
— И на другие вещи тоже. Значит, до воскресенья…
Я сам протянул ему руку: он продолжал сверлить меня взглядом. Уходя, я не сдержал желания обернуться. Он не шевельнулся. Только смотрел.
В следующее воскресенье я встретил Шампольонов в префектуре. На сей раз их было двое: Шампольон-младший и Шампольон-Фижак, старший брат, в чьем внешнем облике ничто не говорило о родственных связях с младшим. Фижак — я буду звать его так, ибо он сам решил носить этот псевдоним, — был высоким, сухим, белокожим, и характер его, как мне показалось, находился в полной гармонии с его внешностью.
Насколько его младший брат был говорливым и увлекающимся, настолько старший был осторожным и скрытным. Неприметный всегда прав… Послушный и преданный своей миссии. Защитник и слуга — я нашел его именно таким, ибо чаще всего он говорил, защищая брата, выделяя и подчеркивая его слова. Тем не менее господином был не младший брат. Если речь шла про обучение или будущее Жана-Франсуа, все решал Фижак. Таким образом, заведение аббата Дюссера было выбрано именно с его согласия. Ни на миг не сомневаясь в таланте брата, Фижак хотел организовать его. То был хорошо изученный и просчитанный план, давным-давно обдуманный в деталях. Итак, Фижак видел непомерное честолюбие Шампольона-младшего, но оно, казалось, могло осуществиться лишь под его руководством и по его приказам. Опекун и его гениальный ученик? Замена отцу, поскольку их настоящий отец, похоже, не уделял им ни малейшего внимания? Да, именно. Так оно и было, ибо Фижак, который был на двенадцать лет старше, был крестным отцом Жана-Франсуа. Само это имя, Фижак, усиливало впечатление от телосложения двух Шампольонов. Имя Фижак звучало сухо, как имя наставника, непреклонного поводыря, тогда как имя Шампольон было каким-то округлым, наполненным теплом и чувством.
Фижак опирался на разум, Шампольон — на интуицию, и эта пара восхитительным образом находила общий язык. Один не смог бы жить или иметь успех без другого. Я, без сомнения, говорю об отношениях прочных и упрямых, противоположных и дополняющих друг друга, которые соединяли двух Шампольонов; это имя словно имело две стороны. Я хорошо помню эти свои первые впечатления. Они возникли в первое воскресенье мая 1802 года и с тех пор так и не изменились.
Фижак, напомню, был секретарем академии Дофинэ. Хотел ли он воспользоваться этой встречей с префектом Изера?
Я пока не знал. Он заговорил об античности, лишь для того, чтобы подчеркнуть: его брат знает об этом в десять раз больше. Он рассказал мне о своем интересе к экспедиции, к нашему приключению, за которым следил, проглатывая каждый номер «Египетского курьера», лишь для того, чтобы подчеркнуть страсть младшего и его ранний талант к Египту и древним языкам.
— Он уже знает арабские слова и хочет изучить сирийский. Он пребывает в таком единении с этим миром, что я назвал его Сегир, что по-арабски означает «малый» или «младший».
Сегир, казалось, совершенно игнорировал этот панегирик и его автора. Он встал из-за стола, где мы завтракали.
Потом открыл дверь в салон. Я следил за этим чудом. Он двигался от одной картины к другой, проверял надежность каждого кресла, потом открыл дверь в библиотеку. Сегир явно скучал.
— Жан-Франсуа!
Фижака смущало поведение брата.
— Оставьте его. Наш разговор не соответствует его возрасту…
— Это не так, — сказал ребенок, выглядывая из-за двери. — Мне уже скоро надо возвращаться к аббату Дюссеру, а мы еще не видели ваши древности. А ведь вы обещали мне их показать, не так ли?
Мы быстро оставили мою квартиру. Коллекция находилась там, в почетном салоне Префектуры. Жан-Франсуа помчался по лестнице и толкнул дверь, что вела к сокровищам. Дальше время пролетело очень быстро, и мы поздно возвратились в институт. Но даже неодобрительный взгляд аббата Дюссера не испортил радости, что я испытал в этот день.
Мы начали с осмотра моих папирусов. Жан-Франсуа созерцал их очень долго. Он вглядывался в каждый знак. Иногда тихонько и невнятно бормотал. Затем положил руку на первую рукопись. Его тонкие пальцы ласкали папирус и рисовали в воздухе что-то вроде арабесков, которые, казалось, соединяли знаки между собой. Он нарисовал один, другой, затем третий. Менее чем за минуту он восстановил их связь.
Три раза одно и то же изображение — лежащий лев, совершенно невидимый с первого взгляда, настолько он затерялся посреди океана других знаков. В Каире Фарос добился того же результата, но это заняло у него целый час внимательного изучения. Я постарался сдержать восхищение подвигом этого мальчика. Он был наблюдателем. Простой ученый не должен был бы заключить из этого ничего больше. А Жан-Франсуа уже перешел к следующему папирусу и достиг того же результата. Пчела, черепаха, лицо. Он быстро вычислил их повторяемость. Знаки приходили к нему сами, а он классифицировал их по семействам. Животные, предметы, части тела… Он думал в полный голос, и его брат пришел ему на помощь. Он понял тактику младшего. Он за нею следил, он ее поощрял… На меня они не обращали внимания.
— У вас есть что-нибудь еще?
Жан-Франсуа уже утомился. Он хотел поиграть. Он не стоял на месте.
— У меня действительно есть одна очень ценная вещь… Я тебе ее покажу…
Я взял ключ, который никогда не покидал кармана моего жилета. Им я открыл маленький секретер. Вытащил статуэтку из Долины Смерти, моего лежащего фараона. И протянул его Жану-Франсуа.
— Благодарю вас, — важно сказал он.
Он рассматривал ее очень долго. Минут десять, должно быть, но казалось, что время остановилось. Затем Жан-Франсуа отдал мне статуэтку. Взгляд его потемнел, угас.