Завтрак продолжился, и вопросы коптского языка заняли нас до самого десерта. Я получил несказанное удовольствие, выслушав наставление священника об этом языке. Его лекция стоила в тысячи раз больше, чем тысячи ученых докладов с кафедры Школы восточных языков. Позже к нам присоединился и Фижак. Крайне редко он не вмешивался вдела брата, но сейчас не смог отменить уроки истории и греческой литературы, которые давал в университете Гренобля. Едва поприветствовав аббата де Терсана, он тут же поинтересовался, о чем мы говорили за завтраком. Да, вот именно. Фижак хотел все контролировать. Затем он сообщил нам, что ему надо поговорить с Сегиром о какой-то книге, купленной Дюбуа-Фонтанеллем, директором Гренобльской библиотеки. Братья извинились и вышли.
— Полагаю, он главным образом беспокоится о том, что мог сказать брат, — заметил аббат де Терсан. — Он боится его неловкостей. Это его способ защитить младшего…
— Опасения Фижака порой чрезмерны, — добавил я.
— Не думаю, — ответил аббат, и взгляд его вдруг стал жестким. Он отпил немного вина, медленно проглотил и через некоторое время продолжил: — Жану-Франсуа следует быть поосторожнее. Церковные власти раздражены этими его древнеегипетскими поисками. В Париже он утверждал, что фараоны, возможно, держали в руках скипетр всех народов мира.
Сегодня он упорствует, желая поколебать первенство Библии.
Это очень опасная игра. Вам следует быть таким же бдительным, как и его брат…
Я попытался расспросить его поподробнее.
— Вы видите в этом опасность для Шампольона? — спросил я.
Он улыбнулся и ответил:
— Форель была прелестна. Расскажите мне, она выловлена в Дюрансе?
Слишком поздно я сопоставил слова аббата де Терсана со словами дона Рафаэля: расшифровка, без сомнения, была самой большой опасностью, с которой Сегиру предстояло столкнуться.
Два духовных лица, два союзника Сегира предупреждали меня. Дело очень рискованное. Получается, монах и аббат пришли на помощь Сегиру. Дон Кальмэ и аббат Дюссер были первыми. Затем — изучение коптского языка и доставка копии Розеттского камня. Я не могу объяснить этот парадокс: и те и другие действовали так, чтобы довести расшифровку до конца, но они же, казалось, опасались ее фатальных результатов. Можно ли помогать другу, если знаешь, что он идет навстречу гибели?
И как поверить, что де Терсан или дон Рафаэль говорили только от своего имени? За их предостережениями я вдруг начал воображать тень Церкви — более того, тень самого Ватикана. И тут на сцене появился один старый свидетель. Маль-тийский рыцарь Гомпеш, тот, кто в 1798 году наблюдал, как его остров оккупирует командующий египетской экспедиции.
Я разыскал в рассказе Моргана его точные слова. Вот что сказал рыцарь по поводу Востока и замыслов Бонапарта: «Тайны фараонов? Вы тоже, как и прочие осквернители Священной Земли, увлеклись идеей завоевания Востока?.. Ватикан — а он очень плохо относится к Бонапарту — никогда не оставит вас в покое. А он, поверьте, располагает гораздо большими средствами, нежели вы думаете. Остерегайтесь». Я соединил эти угрозы с предупреждениями аббата де Терсана и дона Рафаэля. Должен ли я был заключить, что Ватикан стал врагом Сегира? Верить — это одно; это лишь глас интуиции. Мне не хватало доказательств, которые, возможно, найдешь ты. Во всяком случае, мне бы этого очень хотелось.
Я совсем запутался. Если опасность кажется мне отныне очевидной, надо еще найти, откуда она происходила. Я за это взялся, Фарос. Я проанализировал все годы, что предшествовали расшифровке. Нашлось не так уж много следов.
Все это время представляется мне плотной и темной массой. Я вспоминаю сомнения, тревоги Шампольона. Он продвигался вперед медленно. Иногда ему приходилось отступать.
Разве он не писал в это время, что иероглифы — наименее древняя форма египетской письменности?.. Фараоны отказывались от него. Чем больше он топтался на месте, тем больше старший брат подталкивал его к работе. Мне казалось, причиной тому была срочность. Юнг наступал ему на пятки.
Беспокойство сменила паника. Я подумал: а вдруг я ошибся? Вдруг он не справится? Пламя задрожало. И наши отношения сильно пострадали от этого. Мы стали видеться все реже, тем более что политическое и военное положение стало очень тревожным. В 1814 году под ужасными и сокрушительными ударами многочисленных врагов империя рухнула.
Наполеон проиграл. В Гренобле австрийцы и сардинцы окружали город. Мы укрепили насыпи, раздали людям оружие. И вот уже стала слышна орудийная канонада. Война приближалась.
Но 8 апреля судьбу Наполеона решили в Фонтенбло.[178] 12-го было подписано перемирие, и Гренобль встал на сторону Людовика XVIII.[179] Огромный мир рушился на наших глазах.
Я опасался возвращения Террора. На этот раз белого. Хотя мои разногласия с Наполеоном и были известны, но я был префектом, служителем вероломного режима. Следовало защищаться и думать о том, как выжить. Расшифровка совсем завязла. Еще несколько потерянных месяцев…
До возвращения Наполеона у нашего трио мало было возможностей объединиться вновь. Морган был поглощен собственной защитой, а ты ему помогал. Несправедливые атаки на него, как ты помнишь, Фарос, накатывали одна за другой.
Его исключили из Института и из Политехнической школы.
Причиной была его верность Наполеону. Пока все это происходило, Морган совершенно перестал заботиться о своем здоровье. Я увидел его в Париже в декабре 1814 года. Погода была мерзкая. Он кашлял и во всем винил гадкий северный ветер и ледяной туман, что сковали его легкие. Он очень сильно похудел. Мы мало говорили о Сегире, и это было непривычно. Ты, Фарос, потом присоединился к нам, принеся плохую весть. Морган лишился графского титула, и этот новый удар совсем его доконал. Мы собрались в его кабинете. Потом к нам зашла его жена Гортензия. Она принесла горячее вино. Его оказалось достаточно, чтобы наши языки развязались. Вернулась ностальгия. В очередной раз мы вспоминали наше прошлое…
— Это был бессмысленный рывок молодого горячего генерала, — прошептал я. — Все это кажется теперь таким далеким.
Ты попытался оживить нашу историю и громко объявил:
— Возможно ли, чтобы мы так никогда и не узнали, был ли прав император, веря в могущество письменности фараонов?
Я высказал свое мнение:
— Исчезнуть, так и не получив ответа, — именно такая судьба грозит Наполеону.
Морган тут же встрепенулся:
— Он никогда не отступится. Все эти годы он не переставал думать о Египте. Сотня свидетелей подтвердит: после Аустерлица он сказал, что эта победа не заставит его забыть о потере Востока. Он всегда надеялся. При каждой нашей встрече он спрашивал меня о ходе расшифровки. Он знает Шампольона. Он верит в это чудо, и если бы у него была только одна мечта, это была бы мечта о раскрытии тайны письменности фараонов.
— Чтобы возвратиться туда и построить там то, в чем он не преуспел здесь! Как поверить сегодня, что это возможно? Давайте признаем, что мы ошиблись…
Морган отказался. Возраст, усталость и неудачи не смогли разрушить страсть, которая в нем жила.
— Он вернется. Он сам мне сказал. И мы увидим, что я прав, продолжая надеяться вопреки всему! — заявил он.
В следующие месяцы я забыл пророчества Моргана. У меня было слишком много личных дел. Прежде я был врагом Империи. Отныне я стал врагом Реставрации. Я, республиканец, превратился в зверя, которого следовало уничтожить. Мое положение было настолько серьезным, что я завидовал судьбе Наполеона.
В июне 1814-го я наконец вновь имел счастье увидеть Шампольона. На первый взгляд, наши распри были забыты.
Я обнял его. Он ответил мне таким же знаком привязанности. Сегир изменился еще сильнее. Он пополнел, его взгляд стал мрачнее. Грация, которой одарила его природа, не могла скрыть признаков переутомления. Она читалась в его морщинах, которые лучше любых слов рассказывали о многих часах; о целых ночах одиночества один на один со знаками давно исчезнувшего народа.
178
31 марта 1814 г. пал Париж, 8 апреля Наполеон попытался покончить с собой, подписав акт о безоговорочном отречении от престола. По договору, подписанному в Фонтенбло, он должен был оставить Францию и отправиться в ссылку на остров Эльба.
179
Людовик XVIII де Бурбон (1755–1824) — средний брат казненного в 1793 г. короля Людовика XVI. Занял престол после падения Наполеона.