Я скажу тебе уже в последний раз, как я счастлив, что познакомился с тобой. Ты меня спросишь: «Что я могу сделать, чем тебе помочь?» Я не стану портить этот момент рассказами о своих сомнениях. Ты ознакомишься с ними, когда мои глаза уже закроются. Тогда ты будешь иметь полное право решать, искать ли ответы на мои вопросы, которые так нравились тебе прежде. «Орфей, — говорил ты, — продолжай. Только так мы продвигаемся вперед…» Но очень скоро ты останешься один… Каким бы ни было твое решение, тебе придется напрячь все душевные силы, чтобы решить — бросить или продолжить наш поиск.
Я тебя оставляю, Фарос, не гарантируя правды, контуры коей могу лишь предчувствовать: ни Шампольон, ни фараоны так пока и не открылись. И тот и другие пока молчат, однако ныне они разделяют тайну, которую тебе остается раскрыть.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ИЗАБЕЛЛА ТОСКАНСКАЯ
Рассказ, написанный Фаросом-Ж. Ле Жансемом (1830–1854)
ГЛАВА 16
ТАЙНА, КОТОРУЮ ТЕБЕ ОСТАЕТСЯ РАСКРЫТЬ…
«Тайна, которую тебе остается раскрыть…» Орфей Форжюри написал мне это в самом конце. Затем он отдал себя в руки смерти, и все прошло именно так, как он и предполагал.
Хотя мы и говорили много, спокойно, медленно, почти шепотом, точно в комнате, где засыпает ребенок, заполняя паузы ласковыми улыбками, Орфей скрыл от меня свои сомнения и вопросы. На рассвете 13 мая 1830 года глаза его больше не открылись. Но прежде чем угаснуть, он поднял руку и указал пальцем на свой рабочий стол:
— Там, Фарос. В верхнем ящике… Мой рассказ увеличился…
— Он закончен?
— Тебе решать. Но главное, позаботься о себе…
Когда его черты окончательно застыли, он все еще улыбался. Несмотря на все мои старания, я так и не смог вернуть его к жизни. Его внутренние часы остановились. И именно теперь, не раньше и не позже, главное было приведено в порядок: бумаги лежали в его столе. Орфей не потребовал позвать священника, ему не нужна была ничья другая рука, чтобы сжать ее в последний раз. Мы с Орфеем оставались одни до самого конца. Это тоже было частью нашего поиска. Наше приключение отодвинуло нас от прочего мира, и отныне я остался последним.
В моих часах мало что нужно отлаживать. Я должен лишь передать этот рассказ, который закончу, ибо решил следовать за тенями, что не оставляли Орфея до самого конца. Я обязан сделать это для него. Это мой способ восславить нашу дружбу. И у меня имеются свои причины так поступить.
Орфей все видел ясно. В этой истории и впрямь крылась тайна.
Я еще долго смотрел на это тело, облаченное в черное, как уместно в подобных обстоятельствах. Орфей жил в Париже один на улице Расина, около бульвара Сен-Мишель, в квартире на втором этаже. Он приучился справляться сам, без посторонней помощи. Кабинет, маленькая прихожая, столовая, где он никогда никого не принимал. Три опрятных комнаты. Инвентаризация будет краткой. У Орфея не было наследников. Мне даже подумалось, что, если бы не рукопись, он бы меня и не позвал.
Темные мысли, взращенные печалью. Не желая расставаться с Орфеем, я двинулся к столу. Открыл ящик, где лежала наша история. Там были и страницы, написанные Морганом.
Они немного пожелтели, высохли, хрустели под пальцами.
Они отличались от тех страниц, что написал Орфей. Две жизни, изложенные на бумаге, лежали рядом, как в могиле. Орфей присоединился к Моргану. Куда мне теперь? Я остался совсем один. Меня охватило отчаяние. Я плакал, извлекая из деревянного ящика эти листы, где слились воедино все наши прошедшие годы.
Мне не требовалось вновь перечитывать рассказ Моргана. Прошлое — нетронутое, бурлящее. Я слышал шелест парусов «Востока». Он вез нас в Египет, и соленый ветер вновь пронизывал меня до костей. Я был с ними, с моими друзьями.
Пожелтевшие страницы Моргана я оставил. История Орфея была изложена на тонкой бумаге. Я прочитал ее всю в этой строгой комнате, что была подобна монашеской келье и так походила на характер ее хозяина. Очень сдержанное место, идеальное для того, чтобы сосредоточиться и погрузиться в воспоминания, коим мы предавались вместе с ним в эту последнюю ночь. Сколько же их было! Все они, казалось, объединились в статуэтке фараона из Долины Смерти, сопровождавшей Орфея последние тридцать лет. Этот его амулет стоял на столе. Кто еще, кроме меня, мог постичь истинную ценность этого предмета? И кто еще мог бы сказать, что погубило Орфея Форжюри?
Тем, кто тремя днями позже сопровождал нас до его могилы на кладбище Пер-Лашез по маленькой аллее чуть к востоку от того места, где покоился Морган, тем, кто спрашивал меня, отчего умер Орфей, я объяснял, что он очень переутомился. А что еще я мог сказать? Это правда, его состояние ухудшалось с начала года. Болезнь пришла незаметно, и ничто уже не могло или не хотело изменить ход вещей. Назойливый недуг, похожий на отсутствие желания жить, и я довольствовался этим странным объяснением. Те, кто побывал с нами в Египте, понимал, о чем речь.
Я прочитал то, что написал Орфей, и знал истинную причину его переутомления. Рассказ действовал на него как яд.
Воспоминания одновременно доставляли наслаждение и изматывали. Слова, выходившие из-под его пера, описывали самые прекрасные моменты нашей жизни. Но у этого наслаждения была своя цена — и я нахожу ее ужасной. Описание наших поисков оказалось изнурительным, фатальным делом. Как только Орфей за него брался, его силы иссякали. В результате сомнения убили его.
Со мной же дело обстояло иначе. Еще двадцать четыре года прошло, прежде чем я решился взяться за свою часть работы. Ныне петля замкнулась — почти замкнулась. Как я говорил в самом начале, я теперь очень стар, и сейчас, в марте 1854-го, у меня, Фароса Ле Жансема, востоковеда и издателя, нет других дел — и я опишу, как я рассеял тени, погубившие Орфея.
Эти тени, эти сомнения, эта нерешительность — конечно, я не говорил о них с теми, кто 15 мая 1830 года пришел на похороны. Лишь с одним человеком побеседовал я — ниже я об этом еще расскажу. Но кто же пришел? Гораздо меньше народа, чем явилось прощаться с Морганом де Спагом. С его смерти Институт сильно поредел. Инженер Эдуард де Виллье дю Терраж держал под руку Жюля-Сезара де Савиньи, ибо зоолог уже почти ничего не видел. Кто еще? Конечно, инженер Проспер Жоллуа, неразлучный друг Терража. Но сейчас эти двое жили сами по себе.
Жоллуа был занят другими делами. Он не оставлял Шампольонов, которые присоединились к уцелевшим участникам экспедиции. Жоллуа стал председателем Общества антикваров Франции и добивался избрания в Академию надписей и изящной словесности. Он полагал, что необходимо поддерживать дешифровщика. Его путь в святилище Академии, думал он, изобиловал всевозможными кознями. Каждый голос был на вес золота, и потому Жоллуа льстил Сегиру, члену Академии. Это что-то новенькое.
В самом деле, сколь многое переменилось с 14 сентября 1822 года, когда Шампольон воскликнул свое — теперь знаменитое — «Я нашел!..» Видение было столь ослепительно, что, едва договорив, Шампольон провалился в кому. Затем последовали дни борьбы со смертью. Неужели такова цена, которую пришлось заплатить, дабы обратиться на «ты» к языку фараонов? С тех пор все стали уважать (или опасаться) этого ученого. Но уважение (или страх) было сравнимо с презрением и ненавистью, жертвой коих он был.
Жестокие атаки на Сегира не прекращались; Орфей был прав, интересуясь ими. Их было слишком много, и, несмотря на успех, Шампольону следовало опасаться. Его хотели ослабить. Не потому ли я так говорю, что прочитал рассказ Орфея? Однако поначалу мне на ум пришло слово «устранять».
Впрочем, его можно понимать по-разному. Вопрос перевода, помимо прочего. Оттеснять, исключать — это своеобразный способ убить, сохранив руки чистыми. Устранять вежливо — значит совершить идеальное преступление. В Афинах применяли остракизм, и получавшийся результат был не менее эффективен, чем смерть. В случае с Шампольоном поводов для гонений хватало. Последний — его собственное избрание в Академию надписей и изящной словесности. Дело было 7 мая, и «свету для будущих веков» потребовалось трижды выставлять свою кандидатуру, чтобы его наконец приняли. Отчего же понадобилось вновь подрывать его престиж? Ревность — недостаточное основание. Но, как говорят сыщики, не бывает преступления без мотива. Орфей умер, так и не найдя его…