Сейчас Шампольон шел рядом. Я наблюдал за ним. Я видел его откровенную усталость и вспоминал вопросы Орфея.
Жан-Франсуа восторжествовал, однако следы долгих боев читались на его лице. Его шаг был тяжел, он еле волочил ноги и тяжело дышал, взбираясь по аллее, где Орфей обретет вечный покой. Возможно ли, что кто-то хотел заставить Сегира страдать? Предостережения дона Рафаэля и аббата де Терсан грохотали в моей голове. Виски готовы были треснуть.
Орфей не доказал свою гипотезу. Быть может, кто-то желал Шампольону смерти? Я замотал головой, чтобы вытрясти из нее эту дьявольскую мысль. В это время на меня смотрели — и мой жест, отражение мыслей, поняли как печаль по Орфею.
Тот, кто увидел меня в этот миг, подошел, чтобы меня утешить. Итак, Шампольон.
— Я вас понимаю, Фарос. Мы потеряли лучшего из нас.
Видите мою руку? Она дрожит от волнения, ибо я осиротел.
Шампольон вздохнул, и я подумал, что он сейчас лишится чувств. Он попытался взмахнуть рукой. Я сжал его ледяные пальцы, и так мы подошли к могиле Орфея Форжюри.
— Без него я ничего не значу, — сказал он. — А вы теряете наилучшего из друзей… — И тут вдруг его голос ожил, а его пальцы крепко стиснули мою ладонь. — Вспоминаете ли вы о нашей первой встрече?
Конечно. Сегиру было двенадцать лет. Мы с Морганом прибыли в Гренобль, чтобы на него посмотреть. Орфей настаивал. Он нашел гения! И он не ошибся.
— Больше никто и никогда так не верил в меня… Разве что мой брат.
На миг он обернулся и посмотрел на Фижака. Затем опустил глаза. Голос его стал совсем тихим. Мы стояли у могилы.
— Скоро настанет моя очередь. Я это знаю. И я хотел бы, чтобы меня похоронили здесь, рядом с моим другом.
Кому говорил это Шампольон? Уж конечно, не Жоллуа, который, тараща глаза, пытался вмешаться в наш разговор.
Он уже размышлял, как бы пробраться в Академию на место Шампольона.[180] Но я тут же забыл про Жоллуа. К кому обращался дешифровщик? К Фижаку, хранителю его тела и разума? Да, полагаю, он сообщал брату свою последнюю волю. Он считал себя уже мертвым и не ошибался. Жан-Франсуа скончается, не пройдет и двух лет, но уже тогда он носил в себе ростки болезни, которая его подточила: сильнейшее истощение, странное для человека в возрасте всего лишь сорока лет.
«Во всем виноват Египет!» — перешептывалось его окружение. Ибо Шампольон осуществил свою мечту. По крайней мере, все так думали.
31 июля 1828 года он поднялся на борт «Эгле» — в Тулоне, эхом нашего путешествия. Как и мы, Сегир из Тулона отбывал навстречу фараонам. Он прибыл в Александрию 18 августа. А 20 сентября, в день праздника Пророка, уже был в Каире. Затем он поднялся в Верхний Египет по Нилу, по следам Орфея и ученых экспедиции. Фивы, Луксор, Карнак, Эдфу и, конечно же, Дендера, давшая волю страстям…
Потом Сегир разговорил знаки Зодиака с потолка храма.
Хронологии человеческой истории, представленной в Библии, больше нечего было опасаться. Битва закончилась победой Ватикана. Триумф был тем более несомненным, что его удостоверил человек, который столь глубоко интересовался первоистинами Церкви. Больше не было поводов для беспокойства, для страха!.. Зодиак из Дендеры не посягал на даты, зафиксированные Библией, и в нем нашлись доказательства того, что фараоны не обладали никакой сакральной тайной.
Но если так, откуда же это стремление раскопать Египет, исследовать его удивительную землю? Казалось, дешифровщик ищет нечто иное, новое чудо, неожиданное открытие…
Поездка Шампольона этим не закончилась; он шел все дальше, в самое сердце Египта. Как чудесна была дорога, что привела его к первому водопаду. Потом были Фила, Дебод, Амада, Абу-Симбел… Затем — второй водопад. Сегир остановился, лишь когда счел, что с полным правом может сообщить: ничего не нужно менять в расшифровке иероглифов. «Наш алфавит хорош». Лишь тогда он развернулся и пустился в обратный путь. Все считали, что он успокоился, но его научная охота продолжалась.
Египет ли истощил его, или же то, что Сегир искал?
Не обращая внимания на препоны, что заставляли его страдать и ослабляли день ото дня, он все больше требовал от своего тела, умолявшего об отдыхе. В храме Филы ноги Шампольона подкосились — его пришлось поднимать. Он хотел все увидеть, всего коснуться сам, все проверить, зарисовать, расшифровать. Ничто его не останавливало. В Абу-Симбеле он начал исследовать алтарь большого храма, несмотря на невероятную жару — пятьдесят с лишним градусов. И так продолжалось до декабря 1829 года, когда он наконец отправился домой во Францию на борту «Астролябии».
Я встретил его в марте 1830 года. Он обустраивался в своей квартире на улице Фавар в Париже. С первого взгляда я понял, что он вернулся совершенно измученным. Он жаловался на зиму, на усталость из-за его должности смотрителя Египетского музея Лувра. Мне казалось, это не полностью объясняло, почему я не узнаю больше непредсказуемого бурлящего Сегира, того, кто нас буквально ослепил во время нашей встречи у аббата Дюссера. Поездка в сердце Египта совершенно его измотала. Прошло еще три месяца, и я увидел непоправимые результаты этой поездки, которая поглотила все его силы. Как объяснить этот неслыханный жар, если, по его словам, в иероглифическом алфавите ничего не требовалось менять? Почему он все же больше года упорствовал, обшаривая все эти храмы, эти алтари, обелиски? Конечно, он хотел прикоснуться к единственной подлинной сути своей жизни.
Но фараоны не требовали от него столько. Жажда правды заставила его погружаться в Нил, пить его яд, исчезать в нем.
До самого конца жизни Шампольон искал эту дорогу богов, которую уже нашел.
Если вдуматься, его истощение началось раньше. Но когда? 15 мая 1830 года, такое близкое и такое трогательное, управляло моими рассуждениями. Я унаследовал сомнения Орфея. Я их присвоил. В тот момент я был убежден, что Сегир не покончил со своей мечтой, он что-то предчувствовал и его подточила именно эта незавершенность. Но когда именно это началось?
— Я видел Орфея накануне его смерти, — шептал Жан-Франсуа… — Я сообщил ему, что хочу быть похороненным рядом с ним. Он не противился. Но хотел, чтобы вы тоже согласились… — Он обращался ко мне. — Вы согласны?
Мне Орфей ничего не сказал. В последний раз пожелал предоставить мне свободу выбора, заключил я. Что еще они сказали друг другу? Ничего. В противном случае я знал бы.
— Если предположить, что я переживу вас, я выполню ваше пожелание…
Сегир грустно улыбнулся, сжав бледные губы. Вопросы Орфея стучали в моей голове. Какая тайна скрывалась за этими глазами, такими черными и такими глубокими, из коих, казалось, исчез живой огонь?
«Тайна, которую тебе остается раскрыть…» Орфей Форжюри написал это в самом конце. И действительно, все случилось именно так, как он и предполагал.
ГЛАВА 17
Я ЗАВЕЛ ПРИВЫЧКУ ВЫЗЫВАТЬ МОРГАНА И ОРФЕЯ…
Я завел привычку вызывать Моргана и Орфея… Днем и ночью я обращаюсь к ним. И оттуда, где они сейчас, они отвечают мне.
Это не слабоумие, Бог еще хранит меня, и мне хватает разума, чтобы понимать: речь идет об игре, в которой я диктую правила. Чтобы вести свое расследование, я попросил моих друзей прийти на помощь. Для этого я с ними и говорю.
Разумеется, я это делаю тайно. Когда остаюсь один. И я редко беседую с ними вслух. По большей части наши переговоры происходят у меня в голове. Я излагаю свои аргументы. Я формулирую тезис и сам же его критикую.
Таким образом я продвигаюсь вперед. Ибо нас трое. По крайней мере, дайте мне шанс верить в это. Это помогает мне жить. Благодаря этому я скоро дойду до цели, которую мы поставили перед собой.
Чтобы друзья приходили ко мне, достаточно задать им вопросы. Как я люблю это делать! Сколько раз Орфей упрекал меня за эту манию… «Зачем спрашивать, если ты и так знаешь ответ?» Я собираюсь наконец ответить тебе, гражданин Форжюри… Я люблю рассуждать, прибегая к майевтике,[181] методу, кой создан самим Сократом. Я порождаю свои теории, черпая их в чужом знании. Это легко. Достаточно лишь задавать вопросы. И, верите ли, я знаю, что Морган и Орфей мне всегда ответят.
180
В самом деле, Проспер Жоллуа безуспешно пытался добиться избрания в Академию надписей и изящной словесности на место Шампольона.
181
Майевтика (