— Конечно! Нужно еще много времени, чтобы раскрыть смысл всех иероглифов.
— Всех? Но какие-то могут нам и не открыться?
— Возможно, — прошептал он. — Но я вас спрашиваю вновь, теперь уже в последний раз: почему вы меня терзаете?
— Потому что мы оба разделяли одну и ту же мечту, которая очень походила на мечту Наполеона. Потому что, уверяю вас, Морган и Орфей были того же мнения. Письменность фараонов могла бы привести нас к божественному.
Это признание, как мне показалось, его утешило. Однако его недоверие не ослабело.
— Орфей никогда не говорил об этом так ясно…
— Он не хотел на вас давить. Его молчание — еще одна иллюстрация его привязанности к вам. Зачем делиться мечтой столь безумной? Ни к чему усугублять напряжение вашей работы откровениями, кои были всего лишь простой гипотезой. Вы считали, что за вами шпионят, что вам угрожают, окружают заговорами, и я вас понимаю. Как не опасаться, что упорство Наполеона станет известно его врагам? Не в этом ли дело? Сообщать вам о наших надеждах значило бы отягчать и усложнять вашу задачу. Конечно, Орфей не знал, о чем вы говорили с императором. Ах! Если бы вы рассказали ему…
Он поделился бы с вами без колебаний. Но ведь вы скрыли ваш разговор с Наполеоном, не так ли? И кто виновен теперь? Никто, Сегир! Давайте забудем об этом и наконец выпьем! Я умираю от жажды.
Я взял стакан. Он сделал то же самое.
— Вы мне показали, что мы с Орфеем долгие годы находились бок о бок, не зная, что нас преследует одна и та же удивительная мечта… Итак! Мне надо вас поблагодарить, Фарос. Этот разговор был необходим. Теперь я понимаю упрямство Орфея, который никогда не оставлял меня. Он терпел все прихоти и настроения капризного мальчика и не жаловался. Иногда я удивлялся… Отныне мне понятно его терпение. Я согласен. Давайте выпьем за его память! — сказал Сегир.
Официант — на нем все еще красовалась кокарда — подбежал к нашему столу. Революция? Он посмотрел на наши еще полные стаканы, но ничего не сказал. Было очень жарко.
Официант предпочел возвратиться в зал, темный угол которого был заставлен огромными бочками. Мы с Сегиром подписали мирный договор. И я получил ответы. По крайней мере, для первой части моего расследования. Оставалось только расспросить его о ночи расшифровки.
Это деликатное дело требовало такта… Мы подняли стаканы с теплым, ужасно сладким вином, никак не вязавшимся с жарой. Шампольон, казалось, вновь обрел спокойствие. Меня тотчас обуяло желание продолжить приключение. Я повторял себе, что прошел лишь половину пути. Сколько времени мне еще понадобится, чтобы вновь оказаться с ним один на один?
— И последнее, Жан-Франсуа… (Он замер, задержав руку со стаканом в воздухе.) В ночь расшифровки вы поспешили к своему брату Фижаку, чтобы пасть в его руки и провалиться в нечто вроде комы. Как вы можете объяснить тяжесть своего недомогания?
— Волнение. Усталость. Ничего другого я вам сказать не могу…
Я был уверен, что он скрывает от меня главное.
— Подумайте, ведь мы были друзьями, когда вам было всего двенадцать… Остался ли на этой земле человек, которому вы могли бы доверить свои самые сокровенные тайны?
Он выпил вино и поставил стакан. Поднес руки к потному лбу. Когда он заговорил, я вынужден был напрячь слух, до такой степени слаб был его голос:
— Перед тем как я упал, мне показалось, что со мной говорили. Нет! Я сам себе говорил, и это было как в те ночные часы, когда не знаешь толком, спишь ты уже или еще бодрствуешь. Знакомо ли вам это странное состояние, Фарос? Вы вроде бы в этой жизни; вам кажется, что все реально; вы во всем этом принимаете участие. Вы можете даже описать все в мельчайших деталях, до того все настоящее… По крайней мере, так вам мнится, ибо стоит вам открыть глаза, как то, что было столь ясно, столь точно, в единый миг куда-то исчезает. Да, в ту ночь все мое существо говорило мне, что эта письменность — нечто вроде двери, за которой открывается божественное. Я различал звуки, слова, которые не были ни коптскими, ни какими-либо другими, но я их понимал, я их переводил. Озарение… Неслыханное головокружение… Я умирал.
— Ваше недомогание было так серьезно?
— Я не хочу об этом говорить. Я умирал, поверьте мне.
Пять дней я висел между жизнью и смертью. Фижак меня спас. Это все. А остальное?.. Оно потеряно навсегда.
Его триумф скрывал огромное и тайное разочарование. У меня была такая гипотеза. Расшифровка первых иероглифов не дала ему чудесного открытия. Мимолетное видение. И вновь все затянула пелена. Я понимал его усталость. Чем больше он пытался овладеть своим открытием, тем яснее оно говорило, что так и останется большей частью таинственным.
Да, я разделял его растерянность, однако понял, что мой путь верный. Вино показалось мне прелестным, жара — тоже. Я ждал. Мы сидели, объединенные бессловесным соучастием. По-моему, он тоже смаковал этот момент. Его исповедь показала ему, что его близкие разделяют ту же утопию. Его лицо слегка расслабилось. И тогда я счел возможным задать ему последний вопрос, который бился у меня в голове:
— А Египет прогнал призраки, с которыми вы повстречались?
Он улыбнулся, но глаза его были печальны:
— Вы никогда не откажетесь…
— Вы тоже… Итак, вы исчерпали силы в Египте и уверились, что иллюзия, появившаяся в ночь расшифровки, в действительности была…
— А не было ничего, — закончил он. — Я имею в виду истину. Мечта закончилась.
— Хватило напоминания. Драматической развязки, чтобы явилась иная правда…
Его взгляд блуждал. Он хотел было заговорить, и я уже слышал его слова: «Фарос, я не могу закончить вот так. Да, остались идеограммы, таинственная пелена, за которой, возможно, скрыто подлинное лицо фараонов». Но он не сказал ничего. Его взгляд переместился с меня на что-то другое у меня за спиной. Я обернулся. Там стоял Фижак.
— Какая неожиданность! — воскликнул я, с трудом скрывая раздражение.
Фижак размахивал запиской, написанной Сегиром перед уходом из Лувра: «Я с Фаросом. Найдешь нас в пассаже Веро-Додар».
— Вот он я! — вскричал он. — Какая жара! Чтобы рискнуть дойти сюда, потребны очень серьезные тайны…
— Фарос хотел поговорить со мной немедленно, — торопливо пояснил Сегир. Затем повернулся ко мне: — А правда, что вы хотели мне сказать?
— Простите? — пробормотал я. — Ах да. Почему я хотел нас видеть? Вообще-то ничего серьезного. Просто удовольствие побеседовать… Это очень много для старого человека, вынужденного жить в одиночестве… Спасибо, Жан-Франсуа, за прекрасно проведенное время.
— Но тогда о чем же вы говорили так долго? — резко спросил Фижак.
— О прошлом, — ответил я. — О Египте…
— Но расшифровке, — добавил Сегир.
— Да… Еще две-три детали мне остались непонятны…
— Какие? — не отступал Фижак.
— Это касается той ужасной ночи, когда я пришел к тебе и тотчас… Ты знаешь, почему… Я упал…
— Зачем опять говорить об этом? — перебил его Фижак. — Все уже сказано.
Лицо у него было встревоженное.
— Что вы хотите, — улыбнулся я, — в моем возрасте память теряется. Всякий раз мне надо повторять одно и то же. — Я проворно встал. — До свидания, Фижак…
Я сжал Сегира в объятиях. Я смутно надеялся, что мы прощаемся не навсегда. Мое напряженное волнение не ускользнуло от него.
— Что с вами, Фарос?
— Я не знаю. Мне было так хорошо с вами. Я ощущал себя живым. Спасибо за все…
Чуждый этому порыву, Фижак отодвинулся. Сегир же приблизился ко мне и вздохнул:
— Я тоже чувствую, что жизнь уходит. А пелена больше не поднимется… Изабелла однажды так сказала…
— Изабелла? Эта ваша таинственная подруга из Флоренции, с которой связано столько тайн?
— Опять эти ваши вопросы! Ну хорошо же — да, она. И в этом вы с ней похожи. Она тоже все время расспрашивала меня о ночи расшифровки. Тоже полагала, что за пеленой скрывалось нечто иное, нежели химера. Прощайте…