В моем сознании никаких четких воспоминаний не сохранилось, но что-то внутри моего существа припоминало сильную руку, сжимавшую мою детскую ладонь, присутствие кого-то сильного, оберегающего меня от боли и опасности. Да, конечно, мы уже однажды шли вот так, как сейчас, и для меня в осознании этого факта заключался не только источник доверия, но и нечто гораздо большее. Во мне шевельнулось тепло давней ребячьей любви. Но теперь я была взрослой женщиной, и я понимала: теперь все будет иначе.
Я шагала рядом с ним, ощущая какое-то новое мужество, вспыхнувшее в моей душе, и он понял, что я принимаю то, что он предлагает мне, что я пойду за ним всюду, куда он захочет меня повести.
Глава VII
Тропа, по которой мы шли, пересекла лесистый мысок и теперь снова запетляла в направлении пруда. Иногда между деревьями можно было видеть воду. Я жадно вдохнула в себя напоенный ароматом хвои воздух и подняла лицо к мутновато-желтому свету, пятнами проникавшему между редкими древесными стволами. Ноги мои пружинили на толстом ковре сосновых иголок, устилавшем землю; Уэйн шагал рядом со мной быстрым и энергичным шагом. Над нашими головами, тихо перешептываясь, раскачивались верхушки деревьев, и когда на них налетал ветер, мы слышали его приближение издалека. Единственным другим звуком, который можно было расслышать, было тарахтение моторной лодки где-то на пруду.
– Кроме Криса, который держит здесь свою лодку, сюда никто больше не ходит. Лодочной станцией уже не пользуются. Видите, как тропинка заворачивает и скрывается в чаще. Я здесь не бывал с прошлой осени.
Мы уже не шли, держась за руки, а стали как-то ближе, соприкасаясь плечами. Хотя темные круги у него под глазами остались, всю недавнюю усталость как рукой сняло.
– А вы вообще-то этой ночью ложились в постель? – спросила я.
Он грустно улыбнулся.
– Ненадолго. Но дети появляются на свет, когда им приходит время появиться. Мне позвонили из больницы около часа ночи. На этот раз возникли серьезные трудности, но мы справились.
Я почувствовала в его голосе удовлетворение.
– Вам нравится быть сельским врачом, – сказала я. Это была констатация, а не вопрос.
– Вероятно, да. Хотя я стал им главным образом потому, что это оказалось необходимым. Потому что во мне очень нуждались.
Впереди лес расступился, и я увидела явно давно мне знакомое каменное строение на склоне под прудом. Я знала это место. Оно, без сомнения, когда-то много значило для меня.
По дороге к лодочной станции я спросила:
– А как насчет тети Фрици? Неужели нет никакого способа ей помочь? Вы считаете, ваш отец был прав, когда говорил, что надо дать ей возможность забыть обо всем?
Мне показалось, что он долго молчал, а когда наконец заговорил, его слова меня удивили:
– Мой отец почти никогда не был прав, – спокойно произнес он. – Но в тот раз он, быть может, и не ошибался, говоря о Фрици. Не знаю, мне кажется, это один из тех вопросов, на которые каждый должен ответить сам. Единственное, что я знаю, – это как бы поступил я сам, если бы надо было выбирать между болью и памятью.
Его замечание относительно отца напомнило мне слова Элдена о том, что мало кто поминает старого доктора Мартина добрым словом. Но это была неприятная тема для разговора, и я поспешила ее сменить, согласившись с Уэйном, что, если бы мне пришлось выбирать между забвением и болью, я выбрала бы боль.
– По-вашему, тете Фрици уже слишком поздно самой для себя сделать такой выбор? – спросила я.
– Может быть, нам суждено это узнать, нравится ли это вашей бабушке или нет, – ответил Уэйн. – Похоже, что ваша вчерашняя встреча с Фрици послужила для нее порядочной встряской, так что она начала думать о прошлом.
Мы уже совсем близко подошли к лодочной станции. Здание было крепко сбито из каменных плит, собранных на земле Горэмов. С той стороны, откуда мы шли, взору открывалась частично огороженная площадка для пикников. Здесь была всего одна большая комната с каменным полом и громадным очагом в одном конце. Когда мы поднялись по нескольким ступенькам и вошли в большую комнату, я сразу же направилась к широкому окну, обращенному к воде. Со стороны пруда берег имел как бы два яруса. Под большой комнатой находилось укрытие для лодок. От берега в воду выступал маленький причал, доски которого побурели и потрескались от времени. Вода плескалась о его сваи с каким-то сосущим звуком. На воде быстрая моторка разрезала спокойную гладь, оставляя за собой пенный след. Низко нависшее солнце пробивалось сквозь тонкий туман желтыми как сера лучами, и день обещал быть жарким.
Уэйн облокотился о выступ окна рядом со мной.
– Я думаю, мы мало что сохраняем в памяти от того времени, когда нам было четыре года. Или воспоминания о тогдашних событиях уходят куда-то в такую глубь сознания, куда нам не добраться, – сказал он. – Я все жду, чтобы вы кое-что припомнили, узнали. Вы любили сопровождать меня на рыбную ловлю, и я, как видно, был терпеливее других мальчишек моего возраста, раз брал с собой маленькую девочку. Вы всегда вели себя очень хорошо, никогда не распугивали рыбу.
– Я узнала это здание сразу же, как только увидела, – сказала я. – Быть может, я помню больше, чем отдаю себе в этом отчет. Я продолжаю узнавать виденное или пережитое раньше если не разумом, то, так сказать, эмоциями. Вот такое у меня чувство вызываете вы. Ведь вы помогли в тот раз в оранжерее, – не правда ли? Может быть, вы теперь мне об этом расскажете?
– Для этого-то я вас сюда и привел, – ответил он.
– Рассказывать лучше в таком месте, которое никак не связано с неприятными событиями прошлого. Вы любили сюда приходить, Малли. Так что давайте-ка сядем и поговорим.
В центре большой комнаты располагался большой стол для пикников, окруженный скамьями, а перед почерневшим пустым очагом стояла деревенская деревянная скамейка, сооруженная из отесанных и разрубленных бревен. Он подвел меня к ней и сел рядом со мной. Я изо всех сил старалась сохранить спокойное и радостное ощущение свободы от внутреннего напряжения и забот, но сама мысль о том, что вот-вот приоткроется какая-то дверь, заставляла меня неметь от страха. Его врачебный глаз – а может, это был глаз внимательного к чужой боли человека – заметил мое состояние, и он снова взял меня за руку, зажав ее между своими ладонями.
Я заставила себя улыбнуться. И как это мне могло когда-либо прийти в голову, что Уэйн Мартин – черствый, замкнутый человек? Сейчас в нем не было ничего, кроме доброты, и, быть может, какого-то следа былой привязанности. "Вот что такое любовь, – удивленно размышляла я, – это полное доверие, теплое половодье рвущихся наружу чувств". У меня было какое-то странное желание сделать что-нибудь для него в благодарность за все, что он делал для меня. Но я ничего не могла сделать, только крепче сжала его руку.
Он начал говорить, и после этого я уже ни о чем не думала – только слушала. Он не просто рассказал мне голые факты, а нарисовал как бы словесную картину, которую я могла видеть и которая вызывала у меня определенные переживания. Он хотел, чтобы я поняла, и поняла не только разумом, но и чувствами.
Когда мама привезла меня в Силверхилл, оранжерея была для меня запретным местом. Тетя Арвилла находилась в далеко не блестящем состоянии, и ее птицы и растения были для нее единственным утешением, единственным предметом ее забот. Туда не пускали даже Джеральда Горэма, хотя ему разрешалось свободно находиться среди сокровищ, собранных его дедушкой.
Мне позволили пройти через оранжерею всего один раз, когда со мной была моя мать. Тетя Арвилла находилась при этом и служила нашим экскурсоводом. Со дня ее приезда маме всячески мешали остаться с сестрой наедине. Но в этот раз она проскользнула в оранжерею вместе с Арвиллой и захватила меня с собой. Тетя Арвилла очень беспокоилась, не трону ли я что-нибудь, не испорчу ли и не перепугаю ли ее птиц. Это место, по всей видимости, меня просто очаровало. Здесь все было как в сказке – эти фантастические зеленые растения, жившие какой-то своей собственной таинственной жизнью, а в самом центре этого заколдованного леса помещалось настоящее сокровище – очаровательные птицы.