— Я ищу понятное для тебя сравнение. Попробуй учитывать вещи, которые не важны для тебя, но дороже зеницы ока для других. Представь себе: Мерилин Монро, Джона Леннона и даже 35-го президента Соединенных Штатов Джона Ф. Кеннеди через сто лет вряд ли кто вспомнит. Через двести-триста лет, не говоря уж о шестнадцати веках, вполне возможно, забудут и о самих Соединенных Штатах; это если еще будет, кому забывать. Но если будет — что, единственное, они смогут вспомнить о нас?
— Изобретение телевидения? — немедленно предположил я.
Она сочувственно улыбнулась.
— «Сиракузский кодекс» и перстень Теодоса несут в себе больше, чем просто дух той эпохи. Они — сама история. Они — вещественная часть немеркнущей легенды. О них самих сочиняют апокрифы. Больше почти ничего не осталось. Правда, они чрезвычайно ценные, и ты совершенно прав, считая, что с точки зрения рынка они практически не имеют цены. Смею сказать, если ты попытаешься передать кольцо, например музею, то обнаружишь, что директор и страховая компания музея — не говоря уже о современном правительстве Турции — найдут способ тебя разорить. Самое малое, они свели бы твои комиссионные чуть ли не к нулю. А остаток ты бы потратил на адвокатов, защищающих тебя от обвинений, в которых бы красноречиво описывалось, как ты украл перстень, сопровождая похищение десятилетием буйства, грабежей и насилия, которое выпало у тебя из памяти по причине множества психических нарушений, о которых никто не узнал благодаря твоей привычке носить одежду противоположного пола, и как правление музея и страховая компания захватили тебя объединенными усилиями, неслыханными со времен Византии. Ты меня слушаешь или нет?
— Ты говорила, что, поскольку законные учреждения меня задолбают ради столь ценной древности, я должен передать ее тебе, потому что ты сумеешь правильно ею распорядиться. Правильно?
— Как ты проницателен, Дэнни!
— Для меня честь оказаться в этом заколдованном круге, не сомневайся. Но у меня нет твоего распроклятого перстня. Мисси. Я сегодня впервые услышал, что он еще существует. Договорились? Так что теперь?
Она мгновенно отозвалась:
— Теперь ты повторишь все это Томми Вонгу.
XXXV
Несмотря на шуточки Мисси, которые понемногу стали представляться мне опаснее, чем прямое предательство, ее намеки навели меня на мысль, которая прежде не приходила в голову: что не всем, замешанным в это воровское предприятие, наплевать на деньги. Это встряхнуло мои мыслительные способности. Если каннибалы пришли на пир, потому что проголодались, зачем туда явились фанатики?
Рени обманывала, хапала и наживалась на других ради главного в ее жизни. Она готова была пожертвовать всем, чтобы пробиться, защититься богатством от нищеты, оружием от врагов, успехом и небольшими мизантропическими припадками от мира, не желавшего замечать ее существования Честолюбивая до социопатии, она гналась за видением не понятного никому успеха, за видением, которое она унесла с собой в могилу, если слово «видение» здесь подходит. Она пожертвовала всем, в том числе и жизнью, гоняясь за тем, что всегда было недостижимо.
А сама Феодора? Она получила все только для того, чтобы погибнуть от рака в относительно молодом возрасте, в сорок лет. Да, вспомните о Феодоре. У нее было все…
Рени была не глупа. Как и Мисси, она, вероятно, знала историю Феодоры не хуже сержанта Мэйсл. И чему научила ее эта история? Не нашла ли она в Феодоре образец, с которым сверяла собственные честолюбивые замыслы? Быть может, дорогу к цели для нее, как верстовые столбы, размечали обладание «Сиракузским кодексом» или перстнем Теодоса? Или тем и другим?
Как змея, которую принимают за голограмму, пока она не ужалит, моя теория словно сгущалась из темноты без участия сознания. Рени дошла до того, что отождествляла себя с Феодорой, осиротевшей проституткой, которая бешеными непрестанными усилиями сумела возвыситься до правления империей. Она продавала свое тело всем и каждому. Она пытала и убивала дюжинами. Она приказала убить собственного сына. Ради чего? Да, она совершала и добрые дела. Но, если рассматривать ее как деспота, она успешно сыграла эту роль, и сам успех оправдывает, кажется, крайние меры, на которые она шла, чтобы укрепить свое положение — «не выбирая между гибелью и троном». Некоторые авторы видели в ней предшественницу феминизма.
Ну и что? Ее окружала свита из четырех тысяч слуг, она разбрасывала милостыню горстями, она строила храмы, школы и приюты — но вопреки всему рак «подрезал ей поджилки» и заставил сменить пурпур на саван.
Недурное рассуждение для одинокого параноика. Но для Рени Ноулс оно представлялось слишком сентиментальным. Феодора, знай она о своей ранней смерти, несомненно увидела бы в ней очередной расклад выпавших костей, и скорее приняла бы смерть в роскоши императорского дворца, чем отказалась от игры и согласилась на долгое прозябание на городском дне. Рени рассуждала бы так же. Она скорее умерла бы в одиночестве среди собственных портретов на Пасифик-Хайтс, слушая, как приходят и уходят девки ее мужа, чем успокоилась бы среди тюльпанов и внучат на крылечке ковбойского ранчо.
Итак, что-то затевалось. Рени наткнулась на что-то, что заставило ее нарушить все принципы, которые она научилась соблюдать, выбросить те лишенные сантиментов орудия, которыми она расчищала себе место в непрочном мире смутных связей, неписаных беззаконий и тайных, оплаченных наличными сделок. В мире, где она стоила ровно столько, сколько ее слово, а слово стоило не больше, чем за него дали в последней сделке; Рени кого-то обманула, и этот обман рассердил кого-то достаточно сильно, чтобы убить.
Рени просчиталась. Выбрала дело не по зубам.
Что запутало ее расчеты? «Кодекс», конечно, стоил столько, что многие согласились бы убить за эти деньги, но, если Рени убили из-за него, убийца остался ни с чем. Пока все ясно. Но кого надула Рени? И почему? И почему обман привел к убийству Джона Пленти? Правда, они говорили в ночь ее смерти. И я верил Джону, убеждавшему меня, будто она знала, что попала в беду, что поддалась искушению использовать его, а потом передумала. Он даже льстил себе мыслью, что она впервые в жизни сделала доброе дело. И все-таки Джон погиб. За что? Стоило ли это «что» десяти миллионов долларов? Десять миллионов зеленых…
У Рени, несомненно, не было таких денег. «Кодекс» был слишком ценен, слишком горяч и уж конечно слишком дорог, чтобы Рени сама с ним справилась. Работа за комиссионные? Почему бы и нет? Если Томми Вонгу можно верить, практически любой процент от десяти миллионов долларов оказался бы больше, чем все, что нажила Рени до тех пор. Но кто мог настолько довериться ей?
А если так: она была почтальоном?
Мысль мне понравилась.
Рени сама не участвовала в деле. И не могла — не тот финансовый вес. Значит, она работала на кого-то другого. На кого? На Джеральда Ренквиста? Он, несомненно, был в деле. Но роль основного игрока ему тоже не по деньгам, как и его матери.
Так что оставался опять же Томми Вонг. А теперь еще оказывается, что в руках Вонга побывал перстень Теодоса — не в Багдаде, не в Париже, не на Южном полюсе, а в Сан-Франциско, и совсем недавно.
Если Мисси можно верить, Вонг решил, что перстень попал ко мне. Если он так думает, значит, считает, что я получил его от Рени прежде, чем ее убили. Но мне вместо перстня достался «Сиракузский кодекс».
Что-то не складывается. Могли мы с Дэйвом пропустить перстень в «БМВ»? Бывают ли такие чудеса? Неужели Рени Ноулс первая за полторы тысячи лет завладела одновременно и «Кодексом», и перстнем?
Для Рени такой случай оказался бы столь исключительным, что она могла увидеть в нем исторический императив, а не простую случайность. Такое могло вскружить голову кому угодно. Возможно, здесь и кроется ответ на загадку. Он объясняет, почему Рени сошла со священного пути, изменила всем, с кем была связана, и, само собой, рискнула жизнью. Обладание двумя столь бесценными древностями должно было показаться свершением, о каком и мечтать не могла маленькая девочка, промозглым осенним вечером неохотно возвращавшаяся домой на своем бескрылом Пегасе. Этот успех был сравним с восхождением Феодоры к вершине власти и, должно быть, укреплял ее в предчувствии победы.
Рени не устояла перед искушением сыграть в самоубийственную игру. Игра стоила жизни не только ей.