Как града жители от буйств врага страдали,
(Их крыло рубище – тирана вечный стыд)
В то время в сих стенах спокойно пребывали
Игумен и архимандрит.
Один – монастыря угрешского Николы,
Другой святителя, что в Греции глаголы
В железные сердца златые изливал
И Златоустом свет которого назвал.
О, адских замыслов коварный исполнитель!
Прерви змеиный тон парижанин Лессепс.
Нас гласом матерним Москва к себе зовет,
Прости, священная обитель!
Как ты покоила, как ты хранила нас,
Так да покоит Бог тебя на всякий час.
Еще одно свидетельство этой истории находилось на крыше келий, где стояли три урны с цветами, а "в средней из них изображение всевидящего ока среди цветов с подписью "1812 год", а под годом двустишие:
"Безбедно Бог меня в сей лютый год хранил
Москве рассеянной убежищем я был".
Сольвычегодский левша
Вот уже более сотни лет на Руси "левшой" зовут всякого, кто в ремесле своем выделяется особо тонкой и хитроумной работой, кто способен удивлять людей и творить зримое чудо. А повелось так с того времени, когда русский писатель Николай Семенович Лесков сочинил "Сказ о тульском Левше и о стальной блохе".
Опубликовав впервые свой "Сказ" в октябрьском номере журнала "Русь" за 1881 год, Лесков объяснил его появление некой легендой, будто бы услышанной им самим на одном из оружейных заводов. Первую публикацию писатель сопроводил подзаголовком – "Цеховая легенда".
Как водится, некоторые тогдашние критики приняли в штыки необычное произведение Лескова и обвинили его в непомерном воспевании "квасного" патриотизма и восхвалении русских умельцев. Создание "Сказа" в статьях критиков сводилось лишь к обычной переделке давно известной легенды.
Дело дошло до того, что писателю пришлось выступать в газете "Новое время" с разъяснением, в котором автор "Левши" писал: "Все, что есть чисто народного в "Сказе о тульском Левше и о стальной блохе", заключается в следующей шутке или прибаутке: "Англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали, да им назад отослали". Более ничего нет "о блохе", а о "левше", как о герое всей истории ее и выразителе русского народа нет никаких народных сказов, и я считаю невозможным, что об нем кто-нибудь "давно слышал", потому что – приходится признаться – я весь этот рассказ сочинил в мае прошлого года и левша есть лицо, мною выдуманное. Что же касается самой подкованной туляками английской блохи, то это совсем не легенда, а коротенькая шутка или прибаутка".
По воспоминаниям же сына писателя Лесков еще за три года до написания "Сказа" искал тех, кто мог знать "легенду о блохе", но найти таких людей не смог. Писатель побывал летом 1878 года даже в Сестрорецке под Петербургом, где на оружейном заводе жили выходцы из Тулы, но и среди них легенды никто не знал.
"Так к великому огорчению писателя, — вспоминает А. Н. Лесков, — с каким запасом сведений о "легенде" приехал он в оружейный поселок весной, с таким и уехал осенью".
Николай Семенович Лесков был совершенно прав, когда говорил, что толчком к написании "Сказа" послужила известная ему русская поговорка. В свою же очередь поговорка сложилась на реальной основе. Ее, этой основы, просто не могло не быть, ибо в любом уголке русской земли и во все времена жили народные умельцы-мастера.
К сожалению, однако, писатель не знал о том, что за сорок лет до его работы над "Сказом" известный русский историк Михаил Петрович Погодин написал об одном из таких мастеров в своем дневнике, опубликованном в восьмом номере издаваемого им же журнала "Москвитянин" за 1842 год.
Дело в том, что профессор истории Московского университета М. П. Погодин, путешествуя летом 1841 года по северу России, в августе приехал в Вологду. В один из тех дней историк был с визитом у профессора философии вологодской духовной семинарии П. И. Савваитова, о чем в дневнике оставил такую запись:
"Августа, 21… Был у г. Савваитова… Увидел микроскопические замочки с ключами сольвычегодского мастера Юницына, который продавал их сперва по гривеннику, потом по рублю и, наконец, по пяти рублей. Есть цепочка из них, где у каждого замочка свой ключик, не подходящий к другим. У мастера блоха привязана на цепь за ногу, однакожь не мешающую ей прыгать. Какова же должна быть тонкость железного волоска и способность русского человека, который все эти чудеса производит с помощью одного напилка. Поверить трудно".
В 1868 году "Вологодские епархиальные ведомости» перепечатали выдержки из дневника М. П. Погодина, дополнив рассказ историка своим примечанием о том, что за много лет до него о микроскопических замочках и других изделиях северных кудесников было напечатано в книжке, выпущенной типографией Москов-
ского университета в 1814 году под названием: "Записки, веденные по топо-графо-исторической части учителем Сольвычегодского уездного училища Протопоповым в первую и последнюю половину 1813 года".
А написано там вот что: "В двух верстах от Сольвычегодска один крестьянин довел себя в сем слесарном искусстве до значительной степени: работает замки, утюги и прочие железные вещи с искусством, мало уступающим тульским. Здешнего же уезда в Кивокурской волости расстоянием от города в 160 верстах работают замочки по 96 в золотник и более, и стенные часы также с хорошим искусством".
Как же малы были замочки, если в старинной русской мере – золотнике – чуть более четырех граммов веса! Нет ничего удивительного в том, что такие мастера могли и блоху подковать.
Заметим также, что по времени рассказанные истории совпадают с хронологическими рамками "Сказа". В одно и то же время жили мастера из "Сказа" и их прототипы, а в далеком Сольвычегодске Вологодской губернии хорошо знали о тульских умельцах. Не тогда ли и родилась та самая поговорка, вдохновившая писателя Лескова на создание своей легенды?
Да, "Сказ о тульском Левше и о стальной блохе" – это легенда. Только не пересказанная Лесковым, а им самим созданная. Тонким писательским чутьем или каким-то внутренним зрением увидел Николай Семенович Лесков, что прибаутка о тульских мастерах-кудесниках сложилась неспроста, что живут такие люди по всей русской земле. Вот и родился "Сказ" о русском характере, о доблести и бескорыстии русской души, о славе умельцев за рубежами России и их скромности.
А подлинное имя одного из чудесников того времени нам теперь известно: мастер Юницын – сольвычегодский Левша.
Памятная история
6 июня 1880 года в царствующем и преименитом граде Москве – древней столице российского государства свершилось знаменательное событие. На площади у Страстного монастыря благодарные потомки открыли памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Памятник был воистину всенародным: деньги на его сооружение – сто шесть тысяч пятьсот семьдесят пять рублей и десять копеек – собирали по подписке по всей России. И с той поры вот уже вторую сотню лет к памятнику Пушкину, изваял который русский же скульптор Александр Михайлович Опекушин, не зарастает "народная тропа".
Таким же памятником признательности и тогда же мог бы стать монумент еще одному российскому поэту – другу и учителю Пушкина Константину Николаевичу Батюшкову.
В те же самые восьмидесятые годы того века, когда в Вологде торжественно отмечали столетний юбилей великого земляка, впервые была высказана мысль о памятнике Батюшкову в речи тогдашнего предводителя дворянства Д. В. Волоцкого, который заявил, "что будет возбуждено ходатайство перед правительством об открытии повсеместной по России подписки на сооружение памятника К. Н. Батюшкову в родном его городе Вологде… в Александровском сквере".
Речь Д. В. Волоцкого и в наши дни прозвучала бы достойно, ибо и через сто лет, минувших с того дня, слова его современны.
"Батюшков, — сказал Волоцкой, — в поэзии был учителем Пушкина. Уже одним этим он оказал несомненную услугу литературе и имеет, конечно, полное право на внимание и уважение со стороны своих соотечественников, а тем более сограждан. Я вполне уверен, что интересы просвещения дороги каждому из нас, близки и памятны, поэтому должны быть и те люди, которые своими творениями способствовали развитию в обществе высших сил ума, благороднейших стремлений человеческого сердца и указывали лучшие идеалы жизни.
Памятники таким прославленным людям родины вместе с памятниками славы народной, возбуждая высокие чувства патриотизма, служат выражением народного самосознания и вместе с тем указывают на связь прошедшего с настоящим, отживших поколений с грядущим. Честь и слава страны требует от потомства признательности и уважения к заслугам своих знаменитых сограждан. Эта мысль во всех странах Европы давно уже вошла в сознание образованных классов общества. Подтверждением ее у нас в России служат памятники Ломоносову, Державину, Карамзину, Кольцову, Пушкину, воздвигнутые в местах их родины… Мне кажется, что и от нас долг требует позаботиться о сооружении подобного памятника родному нашему поэту К. Н. Батюшкову.
Такой памятник, поставленный на видном месте города, будет постоянно напоминать каждому вологжанину, что и среди нас были достойные люди, заслуги которых ценит признательное потомство, а эта мысль способна незаметным образом укрепить в человеке сознание своих гражданских обязанностей и вызвать стремление к полезному и честному труду на благо своей родины".
Вологодское земство тогда же, в 1887 году, одобрило предложение о сооружении памятника Батюшкову, но дальше этого дело тогда почему-то не пошло. Учреждена была лишь при Вологодской классической гимназии стипендия имени поэта.
Потом о памятнике совсем забыли, а в нынешнем веке вспомнили только в шестидесятые годы, когда готовились в Вологде отмечать 175-летие великого земляка. Молодая, ей исполнилось всего полгода, вологодская писательская организация на своем собрании 24 января 1962 года подготовила предложения для властей города и области по празднованию юбилея поэта, одним из которых рекомендовалось "провести конкурс или поручить лучшему вологодскому скульптору А. Щепелкину разработать проект памятника К. Н. Батюшкову и просить Совет Министров РСФСР разрешить поставить такой памятник в Вологде".
По каким-то причинам, теперь нам неведомым, эта благородная мысль писателей-вологжан, так ясно опять прозвучавшая, в дело не обратилась. Хотя скульптор из Череповца А. Щепелкин проект памятника разработал, а снимок эскиза его был даже опубликован в молодежной газете "Вологодский комсомолец" в 1966 году. Поэт был изображен скульптором сидящим с раскрытой книгой на коленях.
Далее этого дело не пошло, но мысль жила, и о памятнике поэту заговорили вновь в конце семидесятых годов. По просьбе вологжан московский скульптор Вячеслав Клыков разработал новый проект памятника К. Н. Батюшкову, а в 1980 году этот проект был принят художественным советом министерства культуры России. Но еще семь лет понадобилось, чтобы памятник Константину Николаевичу Батюшкову встал в его родном городе на берегу реки Вологды у Соборной горки – любимом некогда месте его прогулок.
А случилось это событие 28 мая 1987 года в 200-летнюю годовщину поэта. Вологда наконец-то отдала свой долг великому сыну, завершив в этот майский день столетнюю историю создания ему бронзового монумента.
Сам памятник необычен и нетрадиционен для поэтических композиций: Константин Батюшков стоит, держа в поводу своего боевого коня. Будто возвратившись на родную землю после скитаний и боевых походов, решил он отдохнуть от многотрудных дел. Да так оно и было в его беспокойной и непоседливой жизни. Недаром тетушка поэта Екатерина Федоровна Муравьева называла племянника "кочующим калмыком".
У поэта-воина было за плечами три войны, бои и ранения. И все эти годы рядом верный друг его – боевой конь, как и теперь, в бронзе. Не тот ли самый, что вывез его однажды ночью от бивака французов и тем спас ему жизнь?
Куда бы ни заносила Батюшкова судьба, он помнил родные края и мечтал о встрече с родиной. А в одном из стихотворений 1814 года так писал поэт: