У Ткача же свободной минуты не было: он допрашивал арестованных.
Заключенных вызывали по очереди, прерывая допрос только в обеденное время.
Перед Ткачом стояла старая женщина.
— Где дочь?
— Да у меня сын.
— Ну, сын…
— Да что, он у меня — маленький? Что, я им руковожу? Может, куда на заработки пошел. Или он мне говорит? Вы у своей матери спрашивали, куда вам идти?
— Ты мне, старая, зубы не заговаривай! Если я спрашиваю, говори без всяких штучек. Привыкли к равноправию! Говори мне все начистоту, я ж тебя насквозь вижу! Что я, дурак какой?..
— Я же этого вам не сказала.
— Еще бы сказала! Ну, говори, где сын.
— Да кто ж его знает? Дома все равно есть нечего, так и пошел куда глаза глядят. А я что ж, виновата? Что вы меня здесь держите? — наступала женщина.
— Э, я вижу, ты, старая, в первый раз на допросе. Вишь, как разговаривает с начальством! — рассердился Ткач. — Пан Хапченко, — обратился он к полицейскому, — десять!
— За мной дело не станет.
Здоровенный, как медведь, Хапченко повалил женщину на скамью. Другой полицай схватил ее за моги. В руках Хапченко появилась упругая резиновая палка — достижение фашистской техники.
Старуха сжималась от ударов, стараясь не кричать, но не выдержала. Наконец она потеряла сознание, и ее поволокли из комнаты.
Перед Ткачом стоял уже кто-то другой…
Арестованным казалось, что этим мукам и пыткам не будет конца.
…Наслушавшись, как кричали люди под пытками, Мишка возвращался домой. Сердце его обливалось кровью. «Что же это делается на свете? — думал он. — Это ж по всей земле, где ступила нога фашиста, такие муки принимает народ, умирает, обливается кровью… И в городе Сережка такое же видел, и в Алешином селе… Когда же придет расплата за всю кровь и слезы народные?»
Солнце опускалось. Небо багровело, окрашивая поля в алый цвет, и вечерний закат напоминал о кровоточащих ранах…
Сергей, который прилег было отдохнуть, уже проснулся и с нетерпением ждал Мишку.
— Ну что?
— Пытают, — угрюмо сказал Мишка.
— Всюду одно и то же! — вздохнул Сергей.
Они быстро вышли на улицу и остановились в изумлении.
Прямо на них по безлюдной улице двигалась мрачная процессия. Никто не вышел из ворот, хотя сотни глаз следили сквозь отогретые дыханием круги в замерзших стеклах.
Вели пленных. Впереди ехала подвода, а на ней, развалясь, лежали двое. За ними шли молодые парни, девчата, окруженные тесным кольцом.
— Людоеды проклятые! — выругался Сергей. — Идем подальше от греха.
На миг Мишка остолбенел от ужаса. Он узнал среди пленных Софийку. Он узнал бы ее за километр по яркому платку! А позади — Тимка… Как же это их поймали?.. Ему стало жутко. Зачем дергает егоза руку этот паренек? Чем он теперь поможет товарищам? Вон и Леня Устюжанин тоже там… Но, постой-ка, почему он в черной полицейской форме?.. Предатель!.. А немец на передней подводе? Да это же Иван Павлович!..
Мишка радостно оборачивается к Сергею:
— Да это ж наши!
— Попались? — ужаснулся Сергей.
— Партизаны!
Сергей недоверчиво посмотрел на товарища. «Шутишь, хлопче! Или, может…» говорил его взор.
Мишка понял:
— Все они партизаны! А двое на подводе — это и есть командиры…
Процессия приблизилась. Иван Павлович, одетый в форму гитлеровского обер-лейтенанта (который был, вероятно, совсем щуплым, так как полы шинели едва сходились на крупной фигуре командира), спрыгнул с воза и подошел к ребятам:
— Что здесь, Михайло?
— Пытают. Кричат люди. Все фашисты и полицаи на месте, — доложил Мишка.
— Добре!
— Василия Ивановича в городе схватили…
— Ты откуда… знаешь?
— Да вот Сережка пришел…
Хотя они разговаривали вполголоса, а уже и среди «пленных» и среди «полицаев» пронесся шепот:
— Василька поймали!..
— У, гады!..
— Я вам письмо принес. Меня послали вместо Василька, — сказал Сергей.
— Хорошо. Потом. А сейчас становитесь, ребята!
И Иван Павлович, раздраженно прокричав какие-то слова по-немецки, стал загонять ребят в колонну. Ему помогали «полицаи». Мишка и Сергей попали в колонну «арестованных», которые засыпали их вопросами о Васильке.
Эту картину видели и из окон школы. Капрал смотрел в бинокль, а Ткач — на него, ожидая, что и ему дадут, как старшему, взглянуть хоть раз. Но капрал опустил бинокль и, видимо успокоившись, пошел допивать самогон.