Начальник штаба надел очки. Он хотел что-то сказать, но потом снова склонился над картой.
— Дядя комиссар, — умоляюще заговорил Виктор, — простите меня! Больше никогда ни о генерале, ни о летчице…
— Ну хорошо, увидим… Свиридов! Отведите его в хозяйственную часть — пусть помоют, оденут, накормят, а потом передайте в распоряжение товарища Иванчук.
Адъютант комиссара Свиридов вынырнул из-за ширмы. Улыбаясь, он подошел к Виктору:
— Ну-с, генеральский сын, пошли экипироваться.
Боец Гапунька
Виктор остригся, помылся в партизанской бане, надел смену чистого белья. Партизанские портные сшили ему роскошные галифе и френчик. Из новой серой шинели, которую Леня Устюжанин как-то прожег во время сна у костра, получилась настоящая офицерская шинелька. Мальчик стал неузнаваем. Задержка была за сапогами, которые шил знаменитый партизанский сапожник дядя Яков. Он обещал сделать их только к вечеру.
И вот теперь, одевшись во все новое, Виктор спешил из швейной мастерской к сапожникам.
На мастерских не было вывесок, но Виктор уже знал партизанский город не хуже, чем кварталы Печерска в Киеве. Обувную мастерскую, правда, можно было найти легче всего. Около дверей мастерской на высоком пне стоял громадный соломенный сапог. В одном бою партизаны разгромили немецкий гарнизон и среди других трофеев нашли много соломенных сапог, в которых гитлеровские солдаты спасались от холода. Несколько таких «трофеев» кто-то из партизан привез в лагерь. Со временем все сапоги пошли на растопку печек, а этот поставили возле обувной мастерской.
Зайдя к сапожникам, Виктор гордо прошелся по бараку, чтобы привлечь к себе внимание. Его обмундирование должно было у всех вызвать удивление и восхищение.
— Теперь и действительно… как генеральский сын, — сказал кто-то.
Виктор покраснел. Его историю уже знали все партизаны, и теперь мальчику было неприятно слышать эти намеки. Он съежился и подсел к дяде Якову. Перед Яковом лежали сапоги, и Виктор схватил один из них, чтобы надеть.
— Не спеши! — строго сказал дядя Яков. — Еще успеешь. Не видишь — подметка не прибита?
Он взял в руки сапог, и теперь Виктор заметил, что вся подошва проткнута в два ряда шилом.
— Эх, и сапоги будут! Сами пойдут. Только свататься в таких сапогах!
Дядя Яков спрятал усмешку в рыжеватой бородке, а Виктор покраснел и громко шмыгнул носом.
Сапожник быстро забивал шпильки, на подошве ложилась белая дорожка, и Виктор не мог отвести от нее глаз. В мастерской дробно стучали молотки, но дядя Яков работал быстрее и сноровистее, чем другие. Скоро один сапог был готов.
Не выпуская из зубов кусочка дратвы, дядя Яков взглянул на Виктора:
— Может, сделать тебе еще и подковки?
У Виктора заблестели глаза:
— Набейте! Чтоб были настоящие военные сапоги.
Достав связку подковок, Яков под внимательным взглядом мальчика выбирал подходящие. Но все подковки были велики, и только одна пара подошла, как будто специально была выкована для сапог Виктора.
— Вот эти прилажу. Хоть они и женские, а носить будешь очень долго.
Виктору немного не понравилось, что на его сапогах будет какая-то часть женской обуви, но, понимая, что другого выхода нет, он не протестовал.
— А почему они, дядя, женские? Разве на них написано? Они железные. Правда? А какая же разница, к каким сапогам их прибить? Если невысокий мужчина и к его сапогам прибить, то будут мужские, а если к женским сапогам — то будут женские. А теперь они партизанские. Правда же, дядя?
Яков охотно согласился с доводами Виктора:
— Это правда, не написано. Были женские — станут детские.
Но такой ответ не удовлетворил Виктора. Он считал, что согласиться с этим — значит уронить свое достоинство бойца.
— А какая разница, дядя? С какими подковками ни ходить, лишь бы фашистов бить хорошо было.
Сапожник Яков удовлетворенно улыбнулся. Виктор смотрел, как увеличивалась двойная белая дорожка на подошве второго сапога, и начал мечтать вслух:
— А мне, дядя, дадут такое небольшое оружие. Ну, пистолетик такой — его иначе называют маузер. Маленький такой, а стреляет, дядя, ого-го как! Да разве вы не знаете?.. А вы, дядя, из чего стреляете? Из пулемета?
Яков поморщился. А Виктор продолжал:
— Выйду я на дорогу, по которой фашисты ездят, сяду за кустом — и бац, бац! Всех перебью, сколько будет. Мне что, маленькому, — разве они меня заметят! А если и заметят, то разве подумают, что я партизан?
На озабоченном лице сапожника заиграла улыбка, но она тотчас же исчезла, когда Виктор спросил: