Девушка, после полагающихся в таких случаях аплодисментов, улыбкой поблагодарила собравшихся, огляделась и приступила к декламации. Она была хороша собой и держалась совсем просто. Во время чтения она не складывала губки бантиком, нет, ее уста раскрывались и закрывались, словно китайские бумажные веера, а ресницы взмахивали не томно, а весьма решительно, она не принимала живописных поз в конце каждого бейта [25], когда звучал аккомпанемент, не опускала очи долу, не выжимала из себя профессионального оживления и пафоса, суровости и мистической отрешенности, не изображала Нефертити, супругу Аменхотепа, не говорила голосом простуженной девчушки, которая переминается с ноги на ногу и молит отпустить ее поскорее, она не повторяла по два раза каждое полустишие, читала не при свете свечей, не под соловьиные трели, розовые бутоны не распускались при звуках ее голоса, солнце также не устремлялось по волнам горизонта на челне заката… Словом, она была красивой и естественной, ничуть не походила на профессиональную чтицу. Возможно, все это происходило оттого, что ей просто было холодно, а может быть, она была начинающей. Вот что она прочла:
Жениху, однако, не хватило терпения внимать дальше, да и с самого начала он не очень-то слушал. Мысли его были заняты кое-чем поважнее. Нагнувшись к Трихвостню, он произнес:
– Деревенские-то не пришли. Зачем же я проволоку натягивал?
– Вы ведь изъявили желание, чтобы их не было, – возразил Трихвостень. – Вот они и не пришли. По собственному почину остались по ту сторону проволоки.
Жених, вспылив, рявкнул:
– Все дело испортили! Они должны были прийти, это мы их оставили бы за колючей проволокой.
Трихвостень, который всячески пытался жестами призвать его к молчанию – ведь стихи же читают! – тихо и строго сказал:
– Их собственная ограда гораздо надежнее. Да и вам забот меньше.
Девушка, заканчивая чтение, проговорила:
Тут собравшиеся, которые каждый бейт сопровождали возгласами одобрения и криками «браво», разразились бурей аплодисментов. Жених поднялся с места, чтобы, как велит хорошее воспитание, поухаживать немного за девушкой, но та, едва завершив декламацию, очутилась в мощных объятиях ювелирши, которая тискала и целовала ее. Таким образом, жених оказался не у дел, однако спорить он не стал, а волей-неволей принялся благодарить поэта. Теперь и он почувствовал, что вокруг довольно холодно. Трихвостня от этой сцены стал разбирать смех. Желая скрыть улыбку, он наклонил голову и принялся нюхать подаренный ему цветок, чтобы спрятать лицо в лепестках орхидеи. Однако это ему не удалось. С саркастической усмешкой он покосился на супругу ювелира: ее орхидея была пластмассовой!
Жених совсем замерз. Потирая руки, он съежился, тихонько пробормотал:
– Похоже, холодает… – Потом набрал побольше воздуху в грудь, повернулся к Трихвостню: – Холодновато… – И наконец твердо опустился на свое место и приказал: – Зажигайте огонь!
Разом вокруг всей площадки и в самом центре ее – повсюду – взмыли вверх языки пламени. Поскольку торжество происходило днем и фейерверк не был бы виден, решено было вместо ракет, шутих, огненных колес зажечь костры. Заранее разложили кучи дров – посреди площадки и между всех трех рядов колючей проволоки, окружавшей усадьбу. Как только хозяин отдаст приказ, сначала плеснут на поленья горючим, а потом поднесут спичку, так чтобы костры сразу занялись ярким пламенем. Условились также, что, когда загорится огонь, музыкальные ансамбли со всех сторон заведут песни-пляски. И тотчас слились воедино визг, изображающий страх перед высоко взметнувшимся пламенем, крики одобрения, так как огонь сулил собравшимся тепло, и аплодисменты, поскольку перед ними развернулось яркое, захватывающее зрелище, сопровождаемое рокотом барабанов, музыкой флейт, таров и аккордеонов, на которых каждый ансамбль играл свое.
Отчасти по этой причине, а также по причине того, что публика уже устала поглощать пищу, толкотня и давка вокруг накрытых столов понемногу улеглись. Чрево пресытилось яствами, взор переполнился зрелищем красот, мозг утомился, следуя за комментарием и разъяснениями гениальных проектов и ценными идеями, которые развивали светлые умы, душа устала от поэзии и от блеска таланта; теперь настал черед низменным плотским развлечениям, время насладиться соразмерными телодвижениями. Начались танцы.
Музыканты дергались в центре площадки, и люди невольно втягивались в игру: притопывали ногами, подпевали, а те жарили вовсю – кто на барабане, кто на бубне, кто на таре, кто на кеманче [27], на кларнете, на аккордеоне, – не снимая при этом черных очков, которые носили все поголовно. Увидев это изобилие черных очков, жена ювелира спросила:
– Отчего это все артисты слепые?
А Трихвостень в соответствии с обычаем прикрывать ярлыком всякое событие или предмет, придавая им иное значение, ответил ей:
– От чистосердечия! – но потихоньку добавил: – Зрячие не соглашались, заняты, говорят.
А танцы разворачивались все шире. Теперь за банкетными столами не видно было людей, пришла очередь кошек и собак, которые, чуя запах съестного, перебрались через огненные заграждения и отважно ринулись на остатки пиршества. Уплетали вовсю. Те из четвероногих разбойников, что были посильней, оседлали барашков, другие, поднявшись на задние лапы, рвали зубами остатки мяса с оголившихся ребер. Некоторые барашки все еще сохраняли равновесие, хотя от них уже ничего не осталось, кроме обернутых фольгой копыт да сырых голов, уже утративших первоначальную свежесть. Но глаза их были по-прежнему открыты, бубенцы по-прежнему звенели. При каждой атаке собак головы все так же покачивались, бубенчики позвякивали, как будто вновь и вновь вызванивая: все-рав-но, даже теперь, когда от них остались одни лишь кости, они всe-рав-но на-но-гах, все-рав-но устоят, дин-дон-дон. Но нот хруст разгрызаемых ребер заглушил перезвон…
Жениху пришлось по душе, что столько людей отплясывают в его честь. Он принялся прищелкивать пальцами в такт мелодии и все подталкивал сидящих справа и слева
от него:
– Здорово играют, верно говорю, да?
Он повернулся к ювелиру:
– Эх, жаль, что Ахмад-Али нету… Да, шибко жалко. Все ж дите… Вот сидел бы он сейчас тут… Верно говорю? Кабы он здесь был – красота! Ему бы понравилось. Верно говорю, да?
Ювелир улыбнулся, показывая, что разделяет его чувства. Жених обратился к его супруге:
– Надо будет сказать, чтоб в Тегеране, ну, в школе теперешней, научили его на трубе играть. Ему та дудка очень полюбилась. Нет, ты послушай, как ладно играют! Вот и ему бы так навостриться… – Но тут он заметил, что жена, мать его ребенка, совсем приуныла. – Эй ты, кончай дуться да кривиться! Погляди-ка – все пляшут. А сына твоего в городе обучат как следует. Другой раз он тоже вместе с ними играть пойдет. Давай-ка подымайся! И вы тоже – попляшите во имя Аллаха! Ступайте плясать, все ступайте! – И он старался жестами расшевелить почетных гостей, заставить двигаться. Впрочем, они и так двигались: покачивались, наклонялись, можно сказать, танцевали сидя. Но зато прочие гости отплясывали лихо. Танцевали кому что заблагорассудится. Даже стражи, которые несли службу у колючей проволоки, наблюдая, чтобы, не дай Бог, не затесался кто-нибудь незваный, – даже они понемногу пустились в пляс. Танцевали, конечно, лезгинку, наслаждались ею, забыв об уроках истории… Трихвостень поднялся, собираясь вовлечь в пляску тех, кто сидел за почетным столом, как вдруг в одной из групп танцующих произошло какое-то замешательство, оттуда выскочил брат первой жены и сразу поднял шум.
26
Фархад – легендарный зодчий, полюбивший красавицу Ширин