Надежды новобрачной были куда проще. Ее башня все еще стояла прочно, и дороги к сокровищам были открыты. Она уезжала в город и знала, что это означает.
Уехать в город – к этому сводились теперь все их мысли и усилия. Крестьянин же, чтобы поскорее выпроводить их, сам среди ночи отправился за лошадьми. Если бы староста был на месте, он поручил бы это дело ему, хоть и не слишком на него полагался, но все же староста не стал бы вести себя так, как эти… Однако от старосты не было ни слуху ни духу, поговаривали, что он укатил в город, хотя мула своего не брал. И крестьянин взгромоздился на мула старосты и поехал искать, где бы нанять других мулов и ослов.
И вот на рассвете у холма, посреди которого торчали вешки, обозначающие место земляных работ, они поджидали прибытия животных. Горы все еще были синими, и Зейнальпур, оглядывая окружающий пейзаж, гадал, что покажется раньше: ослы с мулами или солнце.
Художник курил сигарету, слушал щебет проснувшихся пташек и переводил взгляд с Зейнальпура, шагавшего взад-вперед или ковырявшего ногой песок, на пыльные столбики ограждения вокруг котлована, около которых, примостившись на чемодане, сидела жена ювелира, а новобрачная, обхватив себя руками, словно ей холодно, стояла возле нее. Ювелирша курила. Художник смотрел, как на соседнем холме проступают разбросанные останки разрушенного дома, упавшие и разбитые изваяния. Внизу по степи стелился туман, словно невесомый белый пух. Художник встал.
Зейнальпур, все так же расшвыривая ногой песок, подошел к нему и, словно сам с собой, заговорил:
– Одно осталось незаконченным, другое разрушено… Жаль! – И он показал на огороженный вешками котлован и дальше на соседний холм, где виднелись руины башни.
Художник молчал. Зейнальпур заговорил снова:
– Жаль, ей-Богу, жаль. Столько времени работаешь, стараешься, душу вкладываешь, чтобы что-то создать, а тут один толчок – из-за того, что дорогу на той стороне прокладывают, – и одним ударом все разрушено, все погибло, конец всему…
Художник знал, что затевать спор бесполезно, а злорадствовать он не хотел, но не удержался и сказал:
– Фундамент шаткий был. Неправильный.
Зейнальпур задрал подбородок, помотал головой:
– Землетрясение.
– Земля не сама затряслась, ее потрясли, – настаивал художник.
– Какая разница? Толчок есть толчок, – пробормотал Зейнальпур, все так же отвернувшись.
Художник смотрел, как восходит солнце и в его лучах горы обретают объемность. Он произнес:
– Разница есть. Землетрясение – это стихия, катастрофа. Потрясение земли – дело рук человека.
– Ну и чем же они различаются? Результат-то один – разрушение.
Художник понимал, что спор не принесет пользы, но он понимал также, что не в пользе дело. Суть была в откровенном разговоре, в обмене мнениями. Если он не противопоставит собственную точку зрения точке зрения приятеля, то совершит своего рода грех. Это будет нравственный проступок, вина человека перед человеком. Он чувствовал, что молчание было бы равносильно низости или еще хуже: равносильно небытию. И он сказал:
– Различаются. В первом случае разрушение – это трагедия, катастрофа. Во втором – никакой трагедии нет, порой это просто фарс.
Зейнальпур, стоя прямо перед ним, смотрел на него в упор. Он хотел взглядом пристыдить, задеть приятеля, так как его самого эти слова задели. Но художник, подтверждая сказанное, кивнул головой и продолжал:
– Трагедия есть, вернее, есть повод к ней. Но в развязке нет ничего трагичного. Просто маленькие люди, попав в комические обстоятельства, склонны воображать себя героями трагедии.
Зейнальпур отступил от него, снова заходил взад-вперед.
– Кто они – маленькие? И кто большие?
Супруга ювелира посмотрела на них со своего места, потом снова затянулась остатком сигареты, выпустила дым. В спокойном чистом воздухе дымок мягко вился, озаренный первыми лучами солнца. Озябшая новобрачная смотрела, как возле нее на песке обретает контуры ее собственная длинная тень. Она поежилась:
– Вах! Что за характер! В такую рань умные разговоры вести. – Потом подошла к ювелирше, присела рядом: – Ох, надоело! Почему мы не отправляемся?
Не поворачиваясь, та буркнула:
– Пешком, что ли, пойдем? Девушка нетерпеливо сказала:
– Если надо, пойдем. Может, он и не найдет ослов-то.
– Найдет, не волнуйся, – возразила старшая женщина. – Ослы везде есть.
Крестьянин привел к подножию холма вереницу мулов. С ними были и погонщики. Зейнальпур сказал:
– Ну, насмехаться легко. А я с самого начала ставил перед собой одну цель – служить добру.
Художник, улыбнувшись про себя, покачал головой. Конечно, можно было сказать: попробуй в другой раз, с кем-нибудь другим. Можно было бы сказать по-иному: конечно, мол, но такова жизнь, всегда так получается… И он подумал, что Зейнальпур, возможно, прав. Начинается именно с благородного порыва. Но потом люди быстро увязают в обыденном, в рутине мелочей, постепенно успокаиваются душой, перестают себя утруждать, хотя полагают, что остались такими же, какими были. Да это еще те люди, которые не преследуют дурных целей. С этого они начинают, но начинания и намерения еще не составляют дела. Они – назначаемые жизнью орудия и инструменты, они определяются причиной. Но что проку говорить об этом теперь? То, что было необходимо, он уже сказал, больше говорить не желает. Только, улыбаясь про себя, покачивает головой. Потом он спросил:
– Теперь, когда здесь все кончено. Маджид, что ты собираешься делать?
– Что буду делать? Делать нечего – вот уезжаю сейчас.
Художник молчал. Зейнальпур, словно почувствовав крывшееся за молчанием возражение, сказал:
– А почему бы и нет? Что же мне – мусор здесь разгребать?
– Нет, зачем же мусор? Если здесь не вышло – в другом месте надо попробовать. По-настоящему, без всяких штучек-дрючек.
Мулы уже поднялись до середины склона. Встало солнце. Из-за холма показалась Нане-Али со свертком в руках. Ювелирша при виде ее просияла, она тотчас нацепила свои темные очки, любуясь под их прикрытием приближавшейся тоненькой фигуркой. Нане-Али тоже заметила ювелиршу, она стянула с головы платок и постаралась встретиться с ней взглядом. Ювелирша склонила голову, как будто выпрашивала положительный ответ, хотя само появление молодой женщины с узелком уже служило ответом. Нане-Али с минуту пристально смотрела на нее, потом кивнула и опустила ресницы. После этого она снова накинула платок на голову, завязала узлом под подбородком, подошла к ювелирше и стала около нее. Издали донеслось квохтанье куропаток. Туман над степью постепенно рассеивался. Наступал новый день. В. небе медленно кружил коршун. Колокольцы каравана мулов слышались уже за уступом холма. Зейнальпур видел, что пришла Нане-Али, понял, что она готова уехать. Но раздражение, вызванное словами друга-художника, или, быть может, обида парализовали в его душе все иные чувства. Ее приход лишь подчеркнул унижение от последних слов художника. Однако в конце концов он все же собрался с мыслями и сказал:
– Ты тоже не так уж далеко от нас ушел.