— Ты, безусловно, лучше меня играешь в теннис, но я не думаю, что ты сильнее меня, — сказал он, продолжая держать ее за руку, — Впрочем, я не собираюсь с тобой драться, но ты же не хочешь, чтобы я вызвал охрану?
Ри отдала телефон, он отпустил ее руку, и она села на диван в кабинете. Диван был низкий, коленки ее сразу поднялись выше головы. Мурат увидел мелькнувшие под короткой юбкой белые трусики, глаза его сразу остекленели.
— Ну, ты ведь и так можешь меня трахнуть, Мурат, — сказала Ри, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно, но не слишком возбуждающе. — Я же не против. Но потом мне надо домой, чтобы завтра ехать в суд. Меня же будут искать в суде, Мурат, ты понимаешь?
— Они тебя никогда не найдут, — сказал он. — А тебе туда как раз и не надо.
— Ты что, извращенец, Мурат? Ты хочешь трахнуть меня как-то по-особенному? Вместе со своими десантниками? Ну скажи, чтобы я хотя бы была к этому готова.
Несколько минут они смотрели глаза в глаза, и Ри выдержала его взгляд, не выдержал, наоборот, он, потому что понял, что в какой-то момент, когда она решила это про себя, ей это стало уже безразлично. Хоть с ротой десантников, хоть без. Глаза ее совершенно потухли, в них не было никакого страха, только холодная ненависть, да, пожалуй, даже и не к нему лично, он сейчас и не был для нее личностью вообще.
— Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда, — сказал Мурат и заметил у нее в глазах огонек надежды и недоверия — все-таки, значит, она была не совсем заморожена. — Ты моя пленница, я тебя похитил, это считается нормальным у того народа, среди которого я вырос. Но я не причиню тебе никакого вредя, это правда.
Вторник, 1 августа, 20.00
— Ля-до-ми-ля!.. — пропел молодой человек с пушком вместо усов, и Алла захлопнула крышку пианино.
— Отлично, — сказала она. — Завтра вы сдадите на пятерку, вот увидите. По фортепьяно у вас будет четыре, по теории пять — вы пройдете.
— Сплюньте, — сказал юноша, завязывая папку с нотами и доставая конверт с деньгами.
— Ну, это можно было бы сделать и после, — сказала Алла.
— Нет, мама велела сегодня передать.
Алла открыла ему дверь, и в это время на площадке остановился лифт, из которого вышел Фотолюбитель. Не могла же она закатить ему скандал и не пустить при ученике. Да и так, наверное, открыла бы, в чем он виноват? Вон и Кристофер его узнал, он был бы, наверное, больше рад кому-то другому, но и Рыбкину дважды махнул хвостом.
— Я фотографии принес, — сказал Рыбкин, осторожно погладив собаку, — Наши, с того праздника. Я их и в суд приносил, но там не стал вам показывать, там как-то все стало уже не так. Ну и другим тоже тогда пришлось бы сделать на память, а это дорого все-таки. А вам я их оставлю. Вам же интересно?
Он достал фотографии и разложил их на столе в кухне: размером с лист писчей бумаги, черно-белые. Алла уже видела их один раз в кювете в ванной у Фотолюбителя, но ей показалось сейчас, как только она бросила на карточки взгляд, что выражение их лиц способно меняться и дальше, и дело было вовсе не в обманчивом красном свете, который был там, потому что тут-то был обыкновенный, белый, чуть жестковатый. И она склонилась над столом, совсем забыв о госте.
Вот Старшина Зябликов смеется какой-то собственной шутке с рюмкой водки в руке. Лицо его сожжено вечным полевым загаром, но оно уже не выглядит деревянным, как вначале, да и солдатский бобрик успел как-то пригладиться, это делает лицо мягче. Но ведь он засланный, это уже всем известно.
Вот Журналист, глазки его так и блестят, выражение лица у него непроизвольно-наглое, но сейчас, пожалуй, честное, если вглядеться. Кто из них кого победил в этой борьбе и за что она велась-то?
Вот присяжная Швед, похожая на Гурченко; любит она поскандалить и здорово это у нее получается, надо отдать ей должное. Но независимость эта показная, а на самом деле-то она ищет, за кем бы пойти.
Вот слесарь шестого разряда Климов, он не может купить своей умирающей жене лекарства, значит, их судьба зависит и от того, умрет ли она до вердикта или уже после. И не имеет значения, на чьи деньги он ее похоронит, и какие же к нему самому могут быть претензии, если их надо предъявлять совсем другим людям.
Вот и она сама, училка, скрывшая свою педантичную и нудную сущность за нимбом золотых даже на черно-белой фотографии волос. Наверное, как училка, она тоже должна была бы голосовать за обвинительный, потому что нарушен закон, но есть же и какая-то логика в музыке, где развитие определенной темы предполагает определенный финал, и она-то будет голосовать за оправдательный, конечно.
Ри, существо совершенно загадочное за своей внешней ослепляющей красотой; порочна она или невинна там, внутри, — этого даже и понять нельзя. Роза, фирмачка, она лучше всех все понимает и должна бы, конечно, первой проголосовать за оправдательный, но уж больно все сечет, просто счетная машинка, это как раз и заставляет сомневаться, потому что там может быть и не евклидова геометрия.