Я проезжаю мимо журналистки, ведущей репортаж по телефону, мимо мальчишек, снимающих происходящее. Никто из них не может представить себе холмы Фьезоле без Барбароссы, как и без лимонной рощи, без крохотных церквушек с их холодными на ощупь фресками и тихим звоном колоколов по утрам. По мере моего приближения дорога становится шире, запах сильнее, а рев моторов громче, теперь он смешивается с человеческими голосами, с громкими выкриками и приказами, сопровождающими работу бригады спасения. Спасения. Там ли Вивьен? Нет, она должна была уехать. В моей голове рождается мысль о Вивьен, о пожаре, о том, что стало его причиной, но вой сирены обрывает ее.
В конце концов я добираюсь до замка, вернее, до того, что от него осталось. Языки оранжевого пламени видны в окнах на верхних этажах, огонь шумит и плюется сажей. Я бросаю велосипед и иду к воротам: все равно мне не пробраться на нем мимо стоящих повсюду огромных машин, натянутых шлангов, поднимающихся лестниц — в этой толчее попытка проехать была бы обречена на провал. Барбаросса пылает, и вместе с огнем из его глотки будто вырывается сдерживаемый годами крик.
— Синьора, вам нельзя здесь находиться, — говорит один из карабинеров.
— Я живу здесь.
— Ваше имя?
— Люси Уиттекер — я подруга Вивьен Локхарт.
— А где сама Вивьен?
Я открываю рот, чтобы сказать ему, куда она направилась, — ее местонахождение нацарапано на листе, спрятанном в моем кармане, — но останавливаю себя.
— Здесь ее нет, — отвечаю я, и мои слова заставляют его расслабиться.
— Вы уверены?
Я киваю. У меня нет сомнений в этом, и, когда я вижу агонию объятого пламенем Барбароссы, яростную и безумную, понимаю, что моя догадка о Вивьен и пожаре была верна. Она не собиралась возвращаться. Ей будет некуда.
— Что случилось? — спрашиваю я, хотя и знаю это.
Офицер кивает на пылающую крышу.
— Чердак, — говорит он. — Кто-то бросил спичку. Кто бы это ни был, он хотел уничтожить здание. Похоже, пробрался местный хулиган, из этого района и раньше поступали жалобы. К сожалению, места, подобные этому, привлекают внимание, подчас и такого вот рода. Какой ужас, когда такое происходит с родовым поместьем. — В его глазах пляшут языки пламени. — Столько воспоминаний гибнет в огне.
Столько воспоминаний…
Они и заставили ее сделать это.
Моего собеседника просят вернуться к делу, а я остаюсь смотреть, как история превращается в пепел. И вдруг я замечаю фигуру, которая кажется мне знакомой. Человек сидит на сумке с вещами, прислонившись к стене. Сальваторе. Я подхожу к нему.
— Ее здесь больше нет, — говорит он, не отводя глаз от огня.
— Да.
— Это она сделала?
— Думаю, да.
Его лицо не выражает ничего, никаких эмоций.
— Ничего больше нет. Я говорил, что так будет. Говорил, чтобы ты убиралась отсюда, пока он и тебя не забрал.
— Куда ты пойдешь, Сальве?
Он замирает на секунду, а затем неожиданно улыбается. Нет, это не совсем улыбка, скорее ее след, то, что однажды было улыбкой.
— Куда угодно, — отвечает он мне. — Куда угодно отсюда.
— Ты свободен, — говорю я, — все закончилось.
Он поднимает голову, и, когда наши взгляды встречаются, мне кажется, мы понимаем друг друга. В эту секунду Сальваторе становится понятно, что я все знаю. Знаю о его находке, знаю, как она лишила его рассудка. А я вижу, как он, тень человека, которым был когда-то, рад вновь обретенной свободе от этого дома, от Вивьен Локхарт, тому, что Барбаросса, умирая, постепенно ослабляет хватку на его горле, пока не отпускает совсем. Сальваторе выглядит моложе, как будто возвращается в то время, когда все это произошло.
Вдруг громкий хлопок нарушает нашу молчаливую беседу. Я оборачиваюсь к особняку и вижу, как рушится часть фасада. Ее скольжение так плавно, обыденно и смертоносно, как сход лавины. Как будто в замедленной съемке груда камней падает на землю, разгоняя толпу борцов с огнем внизу. Затем со страшным грохотом она обрушивается на фонтан, на немую уродливую рыбу с ее пустым, обращенным к небу ртом. Я не сразу понимаю, что произошло, но брызги воды, вырывающиеся в воздух, все объясняют.