Георгий Николаевич вписал такие слова летописца:
«Многие люди сюду и сюду отъезжаху мятущеся».
Одни недовольные стекались в Ростов, а другие недовольные – во Владимир. Юрий дважды собирал полки и вел их на полки брата Константина. Оба раза дело кончалось миром. Константин уступал и возвращался в Ростов, а Юрий возвращался во Владимир.
Как развивались события дальше, Георгий Николаевич не успел написать. До него донесся голос Настасьи Петровны:
– Простите, а вам он срочно нужен? Может быть, пойдете пока на Клязьму, выкупаетесь?
– Дедушка пишет книгу, к нему сейчас нельзя, – пищала Машунька.
Какой-то незнакомый мужской голос настаивал:
– Нужен, и очень срочно.
Георгий Николаевич приставил глаз к потайной дырочке в стенке и увидел низенького, худенького человечка в чесучовой разлетайке цвета топленого молока, в соломенной шляпе; толстые очки на крючковатом носу придавали всей миниатюрной фигурке незнакомца эдакий деловитый и даже свирепый вид.
Нет, он не из пионерского лагеря. Георгий Николаевич вышел из светелочки и направился к незнакомцу.
– Такси не нашел, пришлось добираться пешком. Прибыл из Владимира по вашему письму. Здравствуйте. – Незнакомец вложил узенькую ладошку в руку Георгия Николаевича и заговорил отрывисто, сухо, словно был чем-то недоволен. – Федор Федорович, – отрекомендовался он, произнеся свою фамилию нарочито невнятно. – Старший научный сотрудник… – Он назвал весьма солидное владимирское учреждение. – Мы все поразились приложенному к вашему письму рисунку. Прошу вас немедленно показать мне обнаруженный вами камень, но предупреждаю – спешу чрезвычайно. Под моим руководством возле Владимира ведутся археологические раскопки. Электричка идет в пятнадцать четырнадцать. Я должен уехать с нею.
– Да подождите, Федор Федорович, не спешите! Поедете со следующей, – взмолился Георгий Николаевич.
Сколько он хлопотал, сколько писал, что Радуль несомненно интереснейшее с исторической точки зрения место. Наконец-то явился археолог! С ним о стольком надо поговорить, посоветоваться, надо показать ему хотя бы Радульскую церковь. Хорошо бы устроить его беседу с ребятами. А он хочет поглядеть на камень бабушки Дуни и тут же исчезнуть.
– Нет-нет, я ни одного гостя не выпускаю без обеда. Через час обед, потом чай, – настаивала Настасья Петровна.
Георгий Николаевич заметил, что археолог вздрогнул и облизнулся. Он понял, что тот голоден, и намотал это себе на ус.
Оба они направились к бабушке Дуне.
Федор Федорович смешно семенил маленькими шажками и говорил, что ему необходимо как можно быстрее вернуться на раскопки древнефинского городища. Там могут быть обнаружены уникальные предметы, а копают старшеклассники, народ легкомысленный… Вдруг он застыл перед домом Ильи Михайловича.
– А любопытная резьба! Напоминает боярский терем. Особенно крыльцо! – воскликнул он. – Русалки, сказочные звери, витой растительный орнамент. Чувствуется в этих завитых стеблях, в этом повороте головы сказочной птицы, что здешние резчики по дереву заимствовали рисунок с белокаменных рельефов[1] двенадцатого-тринадцатого столетий.
Георгий Николаевич начал было рассказывать о радульских плотниках-умельцах – Илье Михайловиче, его покойном брате Павле и их отце.
– Все это очень интересно, но мне дорога каждая секунда, – всплеснул ручками Федор Федорович.
Он засеменил было дальше, но тут же застыл перед домом бабушки Дуни. Сложив свои узенькие ладошки, словно для молитвы и глядя на доску подзора под крышей, он воскликнул:
– Да знаете ли вы, что ни в одном музее нашей страны нет подобной доски с такой датой! Свыше полутораста лет доске!
Тут на крыльцо вышла бабушка Дуня. Она привыкла, что их односельчанин-писатель приводит к ней взрослых и ребят любоваться ее домом, ее знаменитой доской и всем тем, что находится внутри ее дома.
– Послушайте, гражданочка, продайте вашу доску нам во Владимир, любую цену дадим, только продайте, – с мольбой в голосе обратился Федор Федорович к бабушке Дуне. – Знаете, сколько посетителей ее увидят?
Старушка даже обиделась.
– А что мне ваши посетители? – заворчала она. – Я знаю, в городских залах пыль, духота али сырость, электричество день и ночь. Не видите вы, что ли, как изба моя над Клязьмой красуется? Тут на горке доску мою ветерок продувает, солнышко согревает, а крыша – от дождика защита. Мне за мое благолепие телку давали – я не променяла. А писатель своих гостей то и дело приводит… А вы говорите – продайте. Да изба моя останется без доски калека калекой.
– Безнадежное дело, – вставил Георгий Николаевич. Про себя он был очень доволен ответом бабушки Дуни.
– Когда-нибудь в следующий мой приезд попытаюсь уговорить эту скрягу, – шепнул ему Федор Федорович. – А сейчас для меня основное – не опоздать на электричку. Покажите мне наконец, где же тот белый камень!
Насчет скряги Георгий Николаевич не стал спорить. Он наступил на камень ногой и сказал:
– Вот он. – Потом обернулся к старушке и попросил ее: – Как бы нам на вашего льва посмотреть?
– Вы что же, каждый день мой порог переворачивать будете? – проворчала она, словно бы начиная сердиться.
– Да, хотел бы перевернуть, только сил у нас не хватит. – Георгий Николаевич обратился к Федору Федоровичу: – Мы ведь с вами вряд ли справимся? Вот тут недалеко школьники-туристы в палатках живут. Я их попрошу – они помогут. А сейчас пойдемте ко мне обедать. Пожалуйста, пойдемте, жена вас так приглашала. Пропустите электричку, поезжайте со следующей.
– Нет-нет, мне крайне необходимо ехать сейчас, – упрямо повторял Федор Федорович, облизывая губы и потирая живот. Как видно, в нем происходила борьба между археологическим долгом и желанием утолить голод. – Давайте попытаемся перевернуть вдвоем, вот и старушка поможет.
Но бабушка Дуня, ссылаясь на хворь под ложечкой, помогать решительно отказалась.
По счастью, в этот момент показался Илья Михайлович. Он подошел. Георгий Николаевич знаками объяснил ему, что надо делать. Радульский Илья Муромец опять потер ладонями, опять крякнул, нагнулся и разом перевернул камень.
Федор Федорович ахнул, тут же упал на колени и, забыв все на свете, точно сам закаменел; однако через минуту опомнился и, низко наклонившись над камнем, стал понемногу счищать ладошкой комья земли и при этом лихорадочно пыхтел. Он долго поочередно рассматривал все запутанные изгибы переплетающихся между собой львиных хвостов и языков, каждый каменный листик, каждый каменный цветок, потом вскочил, поглядел на Георгия Николаевича снизу вверх сквозь свои свирепой толщины очки и трагическим шепотом произнес:
– Настоящее белокаменное чудо!
– К какому времени вы относите камень? – спросил Георгий Николаевич.
– Боюсь сказать определенно, но полагаю, что это не последняя четверть двенадцатого века, а первая четверть тринадцатого, и тогда это потрясающее открытие, – сказал Федор Федорович. – Хочу показать фотографии другим специалистам, порыться в первоисточниках, в летописях.
Знаками он объяснил Илье Михайловичу, как поставить камень на ребро, как повернуть его наклонно, а сам, не боясь испачкать свою разлетайку, лег на траву на живот и несколько раз щелкнул фотоаппаратом.
Георгий Николаевич написал старику записку с просьбой повторить свой рассказ о белых камнях. Тот начал, как всегда, не торопясь, с сознанием собственного достоинства. Рассказал о песчаной буре, обнажившей за кладбищем кучу отесанных белых камней, о том, как радуляне перевозили камни к своим крылечкам, рассказал и об этом камне, с изображением льва, и о другом камне, с изображением витязя, куда-то исчезнувшем.