Задрожали их сердца под пламенными взорами красавицы и стали мягкими, как соты меда в лапах медведя. А когда переглянулись, не смогли не заметить, что в лице каждого притаилась смерть, если дерзнет он на любовь незнакомки. А та, читая во взглядах воинов, что происходит с ними, подняла руку и проговорила:
«Отважные мужи напрасно смотрят друг на друга глазами орлов-убийц. Не стану я женой даже того, кто окажется наиважнейшим из вас и не побоится вступить в схватку один с целым стадом бизонов. Но буду принадлежать тому, в этом клянусь прахом умерших отцов, кто отважится броситься вниз со скалы, на которой стою. Иначе напрасно вылетают ваши сердца из груди и кружатся вокруг моей головы, как крылатые птицы».
Один за другим бросались охотники вниз и гибли, не произнося ни звука. А девушка надменно стояла на скале и громко смеялась. Была она подобна Духу Смерти, который наслаждается богатой жатвой.
Ни один из юношей не уцелел. Ни один не вернулся в свой дом. Когда погиб последний, налетел северный ветер, схватил жестокую красавицу, поднял высоко вверх и со страшной силой бросил вниз на тела погибшие воинов. С тех пор видна глазу котловина, словно выглаженная падающими телами.
Заремба когда-то слышал эту легенду от одного метиса и теперь, вспомнив о ней и окинув взглядом длинную вереницу исхудавших, медленно идущих людей, подумал: «Вот и этим несчастным скала открывает дорогу к смерти. Кто из них сможет вынести трудности пути? Скольким из них суждено раскинуть свои типи на другой стороне Отца Вод?»
Повернув коня, молодой офицер спустился по крутой тропинке вниз, на главный тракт, по которому тащились индейцы. В это время из-за пригорка показался огромный черный гриф. Распластав свои исполинские крылья, он летел в конец колонны, нацеливаясь на жертву, и минутой позже нырнул к земле.
«Вот и грифы уже появились, — подумал Заремба, — это только начало, а что же будет дальше?»
За время месячного пребывания в лагере пленные получили не больше десяти раз, да и то мизерную порцию, горячей пищи. В другие дни их кормили объедками солдатского пайка. Некогда пышущие здоровьем девушки выглядели сейчас семидесятилетними старухами. Лица воинов обтягивала сухая сморщенная кожа. Стариков в колонне не было видно. Не выдержав голода и жестокого обращения, они раньше времени ушли Дорогой Смерти. А дети? На них Заремба не мог смотреть без волнения. Передвигая худенькими ножонками, они шли рядом со своими связанными родителями с выражением такой скорби, такого уныния на лице, глядя на которые могло разорваться сердце. Им было труднее понять, чем взрослым, в чем их вина.
День за днем, ночь за ночью, через осенние дожди и зимние холода шел караван все дальше — на запад. Зарембе не раз приходилось наблюдать, как голодные, обессилевшие люди заботливо делили скудный дневной рацион так, чтобы половину оставить больным и детям, но никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них подобрал объедки после солдат.
«Гордое, свободное племя, как я хочу тебе помочь, как хочу облегчить твои страдания, — проносилось у него в голове, и он делал все, что мог: делился своим пайком, отдавал пленным свое одеяло, чтобы согреть замерзающих детей, облегчал страдания больных. И по тому, как принималась его помощь индейцами, видел — они благодарны ему. Но видел и другое: укоренившаяся враждебность ко всем белым смущала их, ослабляла веру в его искренность. — А это, — думал он, — не будет ли помехой моему плану?»
Еще в начале пути и даже раньше, когда принимал Заремба решение сопровождать караван, зародилась у него дерзкая мысль — дать свободу если не всем, то какой-то части пленных. Как он это сделает, с чего начнет, он и сам хорошо не представлял, только с каждой отмеренной милей все решительнее задумывался над своей затеей.
«Успех во многом будет зависеть от самих индейцев, — думал он, — от того, как они поведут себя, насколько поверят в него, Зарембу, как человека и друга…»
Не спеша Сагамор выбил пепел из трубки, заправил ее новой порцией табака, раскурил и, помедлив, словно проверяя свою память, проговорил:
— Сказать, что наряду с мыслями о судьбе пленных Заремба не думал о своей, было бы неправдой. Как она сложится, он еще не знал. Одно было ясно: оставаться здесь он не может. И не потому, что будет обнаружено его участие в побеге индейцев. Нет. Просто не в силах был больше сознавать себя участником этого позорного похода, хоть и сделано им было немало для того, чтобы облегчить участь несчастных. Он знал, что, только уйдя отсюда, сможет успокоить свою совесть, побороть то состояние, которое считал для себя унизительным.