Трофим поднял голову. В его тусклых, бледно-голубых глазах засветился огонёк.
— Рубились чем попало. Разок ещё успели дать картечью из пушки, а далее уже врукопашную, тесаками, железом всяким. И гляжу я, дюжий ихний офицер над нашим батарейным капитаном саблю занёс сзади. Батарейный голову повернул, лицо у него бледное, по щеке кровь бежит… И сейчас-то, кажись, я это лицо во сне вижу, а дело-то было давным-давно…
Трофим остановился.
— Ну и что же? — спросил Мишель.
— Я банником ударил француза по голове, он упал. Да тут и меня кто-то по башке сзади огрел…
— Ты спас капитана! — воскликнул Мишель.
— Не знаю, ребята, я ли, судьба ли… А только мы с капитаном нашим живы остались. Меня ночью унесли с батареи наши обходные, я возле костра очнулся, и капитан там был, да я его не сразу узнал, вся голова в белых повязках. «Ну, говорит, Трофим Капустин, ещё нам с тобой воевать»… Взял меня после войны к себе в денщики и вольную мне выправил. Я мог бы уйти в деревню, да нет, остался. Уж больно хорош был капитан, да и дитя ихнее мне приглянулось. С тех пор у них в доме жил, хоть и не крепостной.
— Какое дитя, у них был мальчик? — спросил Мишель.
— Никак нет, барышня, — неохотно отвечал Трофим.
— А сейчас где этот капитан? — не унимался Мишель.
— Далече, — отвечал Трофим, и огонёк в глазах его погас.
— А ты ещё воевал, дедушка Трофим? — вмешался Топотун.
— Воевал.
— Где?
— На площади, — отвечал старик и нахмурился.
— На какой? На Красной?
— Эх ты, учёный, — пробурчал Трофим, — думаешь, что на всём свете, кроме Красной, и площадей-то нет? Ещё какие площади-то есть, не хуже ваших!
— А ты сам не московский, что ли?
— Я питерский, — сказал Трофим и посмотрел на часы, — а и пора вам, молодцы, за дела браться.
— А оружие где? — не сдавался Топотун.
— Какое оружие?
— То, которым воевал.
— Не оставляют оружия солдатам после войны.
— И у тебя нет ничего? Ни сабли, ни пистолета?
Трофим внимательно посмотрел на скуластое хитрое лицо Топотуна.
— Ишь ты каков, парень! — сказал старик. — Да нет у меня ни сабли, ни пистолета.
— Ей-богу?
— Стану я ещё тебе божиться! — рассердился Трофим. — Ступай себе, куда ноги несут…
— Эх, вашбродь, — грустно проговорил Топотун, когда мальчики возвращались из флигеля в большой дом по просторному двору, под деревьями, засыпанными снегом, — пролезли бы в тайник, ежели бы ключ подобрать…
— Что ты, — гневно сказал Мишель, — это нечестно!
Мишка вздохнул.
— Точно так, нечестно. Разве что в скважину подсмотреть удастся…
— Гляди, — сказал вдруг Мишель, — вокруг стволов берёз снег опал, лежит валиком. Знаешь ты, что это значит?
— Знаю, вашбродь, — отозвался Мишка, — в деревне говорили, что это, стало быть, к весне.
— К весне, — грустно повторил Мишель и поглядел на серое, зимнее небо. — Тебе-то хорошо, ты по всему городу бегаешь, а я…
— Вашбродь не крепостные, вольные, можете, что желаете.
— Что ты, Мишка, — почти со слезами проговорил Мишель, — какой я вольный! Меня никуда не пускают без провожатых, да я пешком-то дальше Пречистенки не ходил. Всё в санках или в коляске. Один раз ездил на Театральную площадь без маменьки, да и то кучеру Антипу папенька приказали меня из саней не выпускать. А дурень Антип возьми да и привяжи меня к саням за ноги ремнями! Так и просидел полчаса.
— Я бы удрал-с, — мечтательно сказал Топотун.
— Нельзя, потому что я маменьке слово дал. Но маменька обещались попросить папеньку, чтоб этой весной позволили мне одному выйти.
— Эх, вашбродь, — сочувственно промолвил Мишка, — видать, и вам-то не сладко живётся. Да ничего, весна скоро будет!
По всему Новинскому валу слышны были удары большого барабана и крики зазывал:
— А вот пожалуйте, почтеннейшие, сейчас начинаем! Показывается «Осада Севастополя» с бомбами и ядрами, бойцами храбрыми, генералами и адмиралами, доблестными защитниками Отечества! В первом действии будет невиданное водяное сражение, во втором действии — приступ славного Малахова кургана, подлинный бой с пушечной пальбой! Заходите поскорей, приводите жён и дочерей, стариков и молодцов, детей и отцов!..