Мишка крадучись промчался в комнаты и встретил Мишеля, который схватил его за руки.
— Знаешь что-нибудь?
— Как не знать, — сумрачно откликнулся Мишка, — вашбродь в Петербург отдают. В скорости вам уезжать.
Мишель опустил голову.
— Вашбродь, — сказал Мишка, — хотите, я вам секрет скажу?
— Говори.
— Не езжайте в Петербург. Все в доме люди за вас стоят, да и барыня не хотят, только они по слабости сказать боятся. Оно, конечно, буря будет. Их скородие в этом году дважды в Петербург ездили. Сейчас они барыне сказывали: «Судьба сына нашего решена». А сами грозный, я ещё на вокзале заприметил. Носильщикам сущую мелочь бросили, и усы ихние дёргаются.
— Отец ездил хлопотать о генеральском звании, — сказал Мишель.
— Видать, не дали, — предположил Топотун, — а зато вас определили, можно сказать, под барабан.
Мишель поднял голову.
— Я в Петербург не поеду, — сказал он.
— Вас не спросят, вашбродь.
— Я не поеду, — повторил Мишель, — разве что свяжут верёвками.
— Верёвками — это пустое дело, — презрительно сказал Топотун, — их ножичком можно разрезать. Разве что цепи наденут, там будет потруднее, без молота не снимешь…
В тот же день Мишель предстал перед отцом в его кабинете. Мальчик стоял перед большим дубовым столом, вытянув руки по швам. Полковник сидел прямо в своём широком кресле, положив руки на подлокотники, и смотрел не в лицо сыну, а куда-то поверх его головы.
— Я полагаю, что ты уже догадываешься, о чём идёт речь На будущей неделе мы с тобой уезжаем в Петербург, где ты будешь зачислен в военно-учебное заведение.
Мишель не отвечал.
— Я не вижу на твоём лице радости, — сказал полковник, — а между тем тебе следовало бы поблагодарить отца. В столице учатся мальчики из самых лучших аристократических семейств. Поверь, что мне немалого труда стоило определить тебя в такое заведение. Ежели ты хорошо будешь учиться, то когда-нибудь можешь стать генералом.
Мишель молчал.
— Что это, однако, значит? — резко спросил полковник, вставая из-за стола.
— Отец, я не могу в Петербург, — сказал Мишель.
— Как это не можешь?
— Я не имею желания стать генералом.
— А кем тебе угодно стать?
— Я хочу изучать науки физические.
Теперь настала очередь полковника молчать. Но это молчание недолго продолжалось. Большая белая рука поднялась и хлопнула по столу с такой силой, что с чернильницы свалилась стальная крышка.
— Вы, сударь мой, так изволите рассуждать, точно у вас нет родителей и вы сами себе господин. Но вы ошибаетесь! У вас есть родители! И в десять лет не вам решать, где вы будете учиться, а мне, вашему отцу! — Полковник вернул крышку на место. — Будьте любезны исполнять то, что вам приказано! Вот они, последствия учения у студентов! Науки физические! Нет, любезный, военные начальники вас научат дисциплине, команде и повиновению.
Мишель поднял голову.
— Отец, — сказал он дрогнувшим голосом, — я не буду служить в армии и не обязан исполнять строевые приказания. Я не поеду в Петербург.
— Что?! «Я не служу»! «Я не могу»! «Я не поеду»… Это неслыханно!
— Как вам угодно будет…
Полковник ухватился за колокольчик и поднял такой звон, что в соседних комнатах послышались шаги и голоса.
— Захар! Взять его! Запереть в детской и никуда не выпускать до моего приказания. Ключ принести ко мне в кабинет. Понял? Никому — слышите вы все, шептуны и заговорщики? — никому с ним не разговаривать!
— Слушаю, ваше скородие, — отозвался Захар.
— Остальных предупреждаю: если будут своевольничать и шептаться за хозяйской спиной про новые законы, про землю, вызову жандармов отряд, и всех уведут под арест. Законы я лучше вас знаю. Живя в городе, научились вы листки читать, вот откуда порча…
— Ваше скородие, — послышался откуда-то издали голос Трофима, — дозвольте вам доложить, что нынче людей ломать не то время…
— Как обнаглели, подлецы! За такие разговоры ещё несколько лет тому назад палками били и в Сибирь ссылали! Разойтись!
Полковник, грохоча сапогами, пробежал в комнаты Елены Дмитриевны.
Ключ щёлкнул в замке детской, и Мишель остался один. Он долго сидел на диванчике, закрыв лицо руками, но не плакал. Плакать он давно уже перестал. Но было обидно.
Обидно было не потому, что отец сух и груб, и не потому, что из Мишеля хотели насильно сделать царского служку, и даже не потому, что Мишелю вечно запрещалось выходить за пределы двора, — а потому, что Мишель был один. Знаете вы, что такое заблудиться где-нибудь в безлюдных полях и лесах, когда на ваши крики отвечает только эхо? Мишель чувствовал себя таким же заблудившимся путешественником.
В сумерках ключ звякнул. Вошла Наташа с подносом, поставила перед Мишелем кружку с молоком и блюдо с печеньем и молча удалилась. В дверях мелькнуло лицо Захара, и ключ опять щёлкнул.
Через несколько минут кто-то стал царапать окно.
Мишель откинул занавеску и увидел короткий конопатый нос Мишки, прижатый пятачком к стеклу. Мишка указывал на форточку. Мишель открыл форточку.
— Вашбродь, — шептал Топотун, — вы не огорчайтесь. Их скородие были у барыни и оченно громко кричали: «Не допущу! Это твоя вина!» Потом они убежали к себе в кабинет и сейчас ходят прытко и по окнам пальцами барабанят.
— Ну и что ж тут хорошего? — спросил Мишель.
— Терпите, вашбродь! Ежели их скородие скоро не отойдут, то надо будет вам завтра ночью окно открыть да сигануть вниз, тут до земли недалеко. А далее мы через стену перелезем и спрячемся.
— Что это ты надумал? Где это мы спрячемся?
— Не извольте беспокоиться, это для вас Москва — пустырь, а для меня свой дом. Я вас отведу к Михайлу Семёнычу.
— К какому это Михайлу Семёнычу?
— К Щепкину, актёру, на Третью Мещанскую.
— Да ты разве с ним знаком?
— Знаком-с.
— Никуда я не убегу, — проговорил Мишель после минутной паузы, — скажут, что я струсил.
— И вовсе здесь останетесь, как в тюрьме?
— Да, как в тюрьме. Пусть хоть до старости держат.
— До старости это не выйдет, — рассудительно сказал Топотун, — потому как их скородие раньше вас помрут. А добра от них ждать не приходится… Так что, как желаете, а то…
Ключ в двери задвигался, и Мишель быстро задёрнул занавеску.
Вошла освещённая трепетным светом свечи Елена Дмитриевна.
Мишель свою мать хорошо знал. Достаточно было ему увидеть её покрасневший тонкий нос с горбинкой и опущенные углы рта, как он догадался, что мать плакала.
Вот и сейчас она поставила свечу на столик и тронула рот платочком — стоит и молчит.
— Маменька, — сказал Мишель, — вы очень огорчились?
— Да, Мишель, очень, — со вздохом сказала мать, — неужели ты хочешь, чтоб я и дальше плакала?
Мишель бросился к ней и обнял её за шею. Теперь оба стояли и молчали.
— Мишель, — проговорила мать, — я очень хорошо всё понимаю, но этот бунт против отца…
— Маменька, — сказал Мишель, еле сдерживая слёзы, — если бы я сомневался… но я и вам то же самое скажу — не хочу я быть генералом! Я хочу быть учёным, изучать природу. Чем это плохо?
— Ты знаешь отца, мой мальчик. Все его предки были военными. Он думает, что для Карабановых другого пути нет, и считает, что тебя плохо воспитывали…
— Маменька, — сказал вдруг Мишель, — а помните, что сказал Дмитрий Валерьянович? Что надо сопротивляться!
Мать вздрогнула и отпрянула от него так, что чуть не опрокинула свечу.
— Ты слышал?
Мишель утвердительно кивнул головой.
Мать опустила голову и долго стояла склонив свою длинную, красивую шею. Руки её в белых манжетках — руки, всегда пахнущие каким-то особенно приятным запахом, — были сложены на поясе. Блики свечи играли на её чёрных волосах.