Не сразу я обернулся, не сразу моего слуха коснулся дружный хохот: смеялись мальчишки, придерживая кепки, смеялись толстые молочницы, юные студентки в беретках, смеялись почтенные господа в клетчатых пальто. Но меня опять не тронула сия картина, опять я остался совершенно равнодушным. Отпечаталась в моем сознании, как легкий слепок башмака на песке, который тотчас смыла пенистая волна. Я лишь на секунду ощутил смятение, а может, и того меньше. Оглядел туманным взором толпу и прошел сквозь нее, решительно шагая к вокзалу.
— Нью-Йорк так Нью-Йорк, — сказал Синий.
— Нью-Йорк, не Нью-Йорк, — заунывной песней отозвался Зеленый, — все равно куда. Вселенная бесконечна и каждая ее точка — центр.
С таковой вот медлительностью и продолжая попадать в истории, я оказался в Нью-Йорке лишь в декабре. Закончил дела с дядюшкиным наследством, совершил паломничество в Лондон, в надежде поспеть-таки на концерт, но и там лишь потоптался под фонарным столбом, под афишей со смытой лондонскими дождями краской, с поблекшими алыми буквами, кричащими об удивительных способностях заклинательницы и прорицательницы Зои Габриелли.
В Ливерпуле я почувствовал, что неплохо бы ускорить свое продвижение, и осведомился, какой из нынешних трансатлантических пароходов самый скорый. Спешка чрезвычайно заразна. Или заразной оказалась атмосфера, царящая кругом.
Я приобрел билет на популярное судно «Лузитания» — оно завоевало первенство по скорости среди всех европейских судов в позапрошлом месяце — смешно, ведь не поленился узнать и это. И уже через шесть дней ступил на твердую поверхность пирса № 54 западной стороны острова Манхэттен.
В пути я уже не выдержал тесноты каюты, как удавалось прежде, мое непоколебимое спокойствие принялось таять, словно весенний снег, я не смог сохранить неподвижность тела даже в течение четырех часов и пробрался на нос парохода верхней палубы. Опять поддался чувствам, отдался ощущениям. Стоял, перекинувшись за поручни, и дышал этой бешеной, даже безумной стремительностью корабля — тот мчался быстрее птицы, быстрее, быть может, чем мчалась Земля вокруг Солнца. Машина как будто даже опережала время.
Окружающее стало не на шутку меня возмущать, невзирая на мое полное, казалось бы, понимание происходящих во вселенной преобразований. И вдруг, стоя на носу быстроходного лайнера, преодолевая головокружение от неистовости рева волн, безумства ветра, бьющего в лицо, — искусственного ветра, созданного гигантскими лопастями, — стоя в старом, потрепанном сюртучке, пошитом в прошлом веке, который создавал странный контраст с новеньким железом, ясно осознал, что раздражаюсь я всякий раз, как сталкиваюсь с шумной действительностью, оттого что не имею к ней никакого отношения, — будто выставленный вон из общей мирской игры, будто ребенок, которого наказали и заперли в чулане, в то время как сверстники продолжали строить дом на дереве, и очень даже в этом преуспели.
Я потерял даром семнадцать лет.
Человечество успело сделать сто шагов в будущее. А все, что имел я, — жажду смерти Элен Бюлов.
— Печалится ли песчинка, что не стала каплей в море? — менторским тоном подал голос Синий.
— Льет ли слезы ревень, что не стал розовым кустом или цветущей магнолией, — тотчас подхватил Зеленый.
И тотчас же от сердца отлегло. Синий и Зеленый всегда являлись вовремя.
— Каждому цветку свое место в саду.
— Да, да, я помню, — перекрикивая ветер, отвечал я.
— Каждый стоит на своей ступени развития. Во всем есть Душа.
— Да, да, хмель сошел, — оправдывался я.
— Оставь мерило. Вселенной не измерить.
— Будем верны Пути, — заключил Синий.
— Путь — вот единственная цель, — согласился Зеленый.
— Я верен, я по-прежнему верен Пути. И все вокруг иллюзия.
Города было не видно. На пристань спустился густой туман, валил снег с дождем, люди толкались, кололи друг друга распахнутыми кувшинками зонтов. Меня влекла бурная людская река совершенно неведомо куда. Я миновал пирс, прошел одну улицу, другую, и первое время все, что мог видеть, — мокрые спины и колючие зонты, с которых лились потоки воды.