И вот, как бы пользуясь всеобщим равнодушием, злоба изобретает все новые способы мучить людей. Дыбой в Древней Руси называли место заключения, в Московской Руси это была уже жесточайшая пытка: человеку связывали назад руки и за кисти рук привешивали кверху так, что туловище висело в воздухе. К ногам туго привязывали конец доски, другой конец ее касался пола. Палач прыгал на эту доску, и тело повешенного вытягивалось, отчего суставы рук в плечах выворачивались; при таком положении нервы необычайно напряжены, и тогда наносились удары плетью. Эта пытка уцелела до последней четверти XVIII столетия, считалась мучительнейшей. Ей подвергались все заподозренные. Не вынося пытки, несчастные начинали называть имена будто бы относящихся к этому делу людей. Каждый новый удар плетью давал новые и новые имена. Те, в свою очередь, оговаривали бесчисленное количество людей. Самые невиннейшие в царстве жили под вечным страхом.
Тогда византийский судебник эклога достиг в Московском царстве полного торжества: все наказания были членовредительного характера: отрубание ног, рук, ушей и т. д. Самые пустяшные провинности влекли за собой тяжкие муки: за какие-нибудь шесть пенсов, говорит иностранец, обвиняемого заковывали в цепи руки, ноги и шею. Смертные казни редко были простыми, большею частью мучительные*.
* Во второй половине XIV века первая публичная казнь произвела на народ очень тяжелое впечатление. В конце XV века наблюдается уже полный разгул казней (Иван III). Эти казни нисколько не смягчаются с окончанием династии Рюриковичей. напротив, при династии Романовых были изобретены неслыханные издевательства над человеческой жизнью; при Алексее Михайловиче. В конце XVII века, женщину за убийство мужа зарывали в землю так, что оставалась наружу одна голова, н так она мучилась, пока не умирала. После усмирения бунта в Арзамасе все его окрестности представляли лес кольев, на которых корчились в муках люди, взятые в плен, некоторые были живы три дня. “Уложение Алексея Михайловича ввело “слово и дело” — когда число заподозренных возросло до неимоверного количества при помощи описанной нами дыбы.
Необходимо упомянуть еще об одном московском качестве. У жителей Московии развилось необычайное самомнение: мы лучше всех христианских народов, наша вера самая правая. Отсюда происходило нестерпимое упорство в своих мнениях, презрение к словам и мнениям других, нетерпение противоречий, даже самых полезных и основательных. Высшим взлетом этого самомнения явилось известное изречение: “Москва — третий Рим, а четвертому не бывать”*. Но ведь если два Рима пали, та неизбежно и третий должен пасть, иначе зачем и сравнивать с этими Римами. Какая гарантия, что Москва не падет? Никакой гарантии не было, бессмысленное самохвальство. Таким образом, тщательно избегая гордости от ума, москвич дошел до крайнего выражения глупой гордости.
* Мысль, по существу, неверная ибо, если и признавать, что есть какой-то земной центр христианства, то это только Иерусалим, а не Рим и не Византия.
При величайшей набожности и ревности ко всем церковным обрядам христианства вовсе не было в Московском царстве. Христос не почитался там, как милостивый и любящий Господь, всегда близкий людям, а как далекий, страшный судья, который придет карать и мстить. Христом пугали, а не успокаивали человека (сравнит. духовные стихи того времени).
Отсутствие любви, владычество злобы и в то же время большое благочестие (т. е. религиозная экзальтация) делали психическую атмосферу больной и ужасной. Она была полна злыми призраками. Адские возбудители реяли в воздухе. При наружной тишине и как бы всеобщей покорности они искали воплощения в жизни. Жажда воплощения была страшная. Воплощение это осуществилось в опричнине. Московское царство распалось надвое (царство свое, порученное ему от Бога, разделил на две части): опричнина и земщина. Неограниченная царская власть разрешила опричникам делать все, что им угодно, с земскими. Кто же находился в земщине и кто в опричнине? Мы знаем из Домостроя, что игумены домов чрезвычайно любили свое налаженное хозяйство, ревниво оберегали его, а также и свою неограниченную власть над домашними. Конечно, они менее всего готовы были менять старое положение на новое. Но, разумеется, и не из бродяг составлялась опричнина — она была чрезвычайно расширенным, но все же царским двором. К царю, сказано в летописи, приводили боярских и дворянских детей. Вот те обездоленные (не наследники, а третьи, четвертые сыновья), кто под властью домашних тиранов изнывал, злобился, проклинал свою горькую долю, — наиболее злые, наиболее мстительные, наиболее вожделевшие всяких чувственных благ, они устремлялись в опричнину. и здесь их еще неутоленная ненависть получала сразу самое безумное, самое кровавое, самое разбойничье направление.
Какое место в этой оргии принадлежало царю? Сам Иван IV был порождением века, и очень религиозного, и очень злого, как безумное противоречие, таившего в себе возможность саморазрушения. В Иване два начала жили, не сливаясь — и добро и зло. Его рождение было следствием нравственного преступления его отца Василия III. Ради желания иметь собственного наследника Василий решился на антихристово дело: насильно постриг свою добрую жену Соломонию, с которой прожил 20 лет мирно. Митрополит Даниил исполнил его желание — постриг сопротивлявшуюся даже в церкви несчастную Соломонию и венчал царя с Еленой Глинской, от которой и родился желанный собственный преемник престола. Прежде чем решиться на новый брак, Василий просил у всех патриархов: константинопольского, александрийского и иерусалимского — позволить ему развестись с первой женой ради ее неплодства. Все ответили решительным запрещением. И в России несколько иерархов обличали его, за что были удалены в пустынные монастыри, а св. Максим Грек в цепях посажен в тюрьму. Нарушение запрещения святой церкви тяжкими несчастиями отозвалось на ближайшем (а дальнейшего и не было) потомстве Василия III: брат Ивана IV Юрий не имел ни рассудка, ни памяти; из детей Ивана IV: Дмитрий умер младенцем, Иван был убит отцом, Феодор был слабоумным на престоле и умер бездетным, отрок Дмитрий от седьмой жены был убит в Угличе. Но самым большим несчастьем была, конечно, ранняя смерть доброй жены Ивана — Анастасии, с которой он прожил четырнадцать лет, смерть которой поколебала рассудок царя. Тут необходимо сказать, что патриарх иерусалимский Марк, кроме того, что запретил развод, прибавил: “если дерзнешь вступить в законопреступное супружество, то будешь иметь сына, который удивит мир своей лютостью”. Что значит это ясновидение? Менее всего оно обозначает, что вышние силы хотели наказывать Василия за ослушание. Нет, это значит, что даль будущего стала тогда совершенно видимой. Что страна, где правит Василий, обрекла себя на дорогу судьбы. Христианские народы так же, как и отдельный христианин, не имеют судьбы, т. е. их путь зависит от них самих. Когда они, борясь с собой, подвигаются по узкой дороге, Дух Святой предупреждает их о грозящих опасностях, И, по молитве, им даются силы преодолевать все гибельное, когда же по злому упорству уклоняются на широкую, дорогу гибели, как она названа в Евангелии, то начинают сами творить свою судьбу — и им рано или поздно неизбежно приходится испить горькую чашу заслуженного.
Когда наступает это тяжкое время, то добрые силы как бы изнемогают, побежденные злом, несчастья становятся неотвратимыми, люди обречены.
Иван IV принадлежал по своей болезненно-психической структуре к тем довольно редким субъектам, которые именуются медиумами. Они неодолимо привлекают к себе людей, в зависимости от своего духовного состояния, того или иного качества; душевно сочетаясь с ними, безмерно усиливают как их, так и свою жизнедеятельность. Общая психическая атмосфера может совершенно овладеть этими людьми медиумами. Также может овладеть ими и какая-либо идея.
Жизнь Ивана IV как нельзя лучше это свидетельствует. В детстве он рано потерял отца (трех лет) и мать (семи); болезненно чувствовал свое сиротство. Бояре, окружавшие его, никогда не давали того, что называется душевным попечением. Иван потом жаловался, что его с братом держали, как убогих людей, плохо кормили и одевали, заставляли делать насильно не по возрасту. Вместе с тем кругом шла нескрываемая, самая, жестокая, сама постыдная ссора из-за власти различных партий. Когда мальчику минуло 12–13, т. е. возраст особенно восприимчивый, одна из партий, чтобы привлечь его на свою сторону, стала прививать ему желание жестоких и развратных удовольствий. Поэтому следует думать, что порочные наклонности были случайны, не были его прирожденными качествами.