Это его бегство от посетителей приняло, наконец, как бы комический оттенок. Вот что повествует житие со слов одной госпожи, в детстве бывшей у св. Серафима: после обедни народ повалил к корпусу, где жил о. Серафим. Когда мы подошли к келье, монах, шедший впереди, проговорил: “Господи Иисусе Христе, помилуй нас”. Ответа не было. “Ну, если не отвечает, значит, его в келье нет, — сказал провожатый — итти разве понаведаться под окном, не выскочил ли он, как услышал наше приближение”. Мы вошли и, обогнув угол, оказались прямо под окном кельи. Здесь, действительно, были видны следы от двух обутых в лапти ног. “Убег, — озабоченно проговори монах, — идите, поищите его в бору, только вряд ли найдете, в кусты спрячется, в траву заляжет. Разве на детские голоса откликнется. Забирайте больше детей и чтобы вперед шли”. Когда дети выбежали на лесную поляну, они увидели худенького старца, подрезавшего траву. Завидя людей, старец бросился к чаще. Но мы чуть не в 20 детских голосов дружно кликнули “отец Серафим!”. Тогда старец обернулся и пошел к детям, прикладывая палец к губам, как бы прося не выдавать его старшим. “Сокровища, сокровища!” — говорил он, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди. Но подросток Сема побежал к взрослым, крича: “здесь, сюда! вот о. Серафим!” И было как-то стыдно нам, детям, что выдали столь любящего старичка”. Как потом говорил этой госпоже игумен, св. Серафим часто так убегал.
Другая посетительница рассказывает, что она хотела привести человека с семейством, но св. Серафим аллегорически намекнул ей, чтобы она не водила. Но она не поняла сразу и только поняла его предупреждение, когда вместе с чиновником стала стучаться, о. Серафим не отвечал, только слышно стало, что он лег около двери и через несколько моментов захрапел. Эти прыжки через окно семидесятилетнего старца, этот некрасивый храп — что могли они значить? Это, конечно, не выходка оригинального человека, и это не юродство. Св. Серафим ни на одно мгновение не принадлежал к юродствующим, его посланничество в церковь было открытым глаголом Духа Святого к русскому народу, к церкви всероссийской. Нет, эти странные действия были, как ответ на кощунство тех, которые во множестве приходили к святому без мысли о необходимости покаяния, со всем скарбом своей нечистоты, значит, оскорбляли лицом к лицу. Это было выражение бесконечной усталости святого от духа, который обуял православных христиан — духа чрезмерного превозношения. Духа, питавшегося ужасной уверенностью в благолепии всего сущего на Руси государственно-церковного. Правды Божией тогда почти никто не искал, ибо церковные люди верили, что они имеют эту правду и им нечего ее искать. Тогда умами верующих владел тот особый патриотизм, который впоследствии в насмешку назывался квасным патриотизмом. Более поздний теоретик этого воззрения говорят: Россия крепка православием и самодержавием”. Он с удовольствием приводит мнение одного турецкого паши, который, прочитав Гоголя, говорил ему: “у Чичикова есть почтение к высшим по чину и званию, к начальству — если даже у такого человека есть это великое качество, то ваше государство очень сильно”. Значит, для крепкости государства не важно, что человек насквозь порочен, а важно лишь то, что он почитает начальство. Действительно, мы знаем, что в те времена казнокрады, взяточники, обманщики в торговле, угнетатели слабых, переняли самодержавное российское государство — и не было людей, более почитающих самодержавие, чем они. Характеризуя, свое время, Лермонтов говорит: “к добру и злу постыдно равнодушны и, перед властию презренные рабы”. То же самое и с православием. Люди донельзя кичились, что они Православные, но православие их заключалось в том, что они исполняли церковные обряды и один раз в год отправлялись на “исповедь”, с гордостью думали, что они во всем верны православию, а не о том, что поведение их насквозь порочно и что им необходимо коренное изменение жизни. Таким образом, самодержавие и православие легко уживались со всеми людскими пороками.
Большинство составителей жития св. Серафима принадлежали к типичным представителям вышеизложенного миросозерцания, поэтому они считают необходимым сказать: приходивших к св. Серафиму людей государственных старец учил быть верными самодержавному дарю и православию*. Но св. Серафим учил любви Христовой и значит быть верными истинной апостольской церкви и не мог учить тому, во что выродилось у русских понятие православие, неразрывно связавшееся с самодержавием. Он имел ум Христов и знал о грехах русской церкви и русского государства. Чувствовал мрак, льющнийся ему в душу, и мучился, что он не в состоянии исправить уж неисправимое (в его время).
* Приведен даже рассказ, взятый из книги воспоминаний Толстошееева (которого сами же составители жития рекомендуют, как лгуна). Этот рассказ изображает сугубый патриотизм св. Серафима. Какой-то военный приходил к св. Серафиму и пытался много раз подойти к нему под благословение, но старец всякий раз с гневом от него отворачивался. В объяснение говорится, что военный этот намеревался примкнуть к бунтовщикам протиив царя. И св. Серафим, предвидя это, закричал на него так грозно и немилестиво, как на величайшего противника церкви. Вымысел очевиден. Кто, мечтающий о государственном перевороте, пойдет к старцу и будет с великим смирением, как утверждает сам рассказ, выпрашивать его благословения?! А если бы даже и пришел, то св. Серафим с любовью принял бы его, и отсоветовал бы итти против власти, как заповедали апостолы. Имея великую силу убеждения, при смирении военного, он, конечно, достиг бы благих результатов. Явно, зачем этот вымысел понадобился Толстошееву? Желая приобрести себе в Петербурге сильных покровителей при царском дворе, он ничего лучше не мог придумать, как именно рассказать про св. Серафима, что он беспощадно (даже противореча своему обычному обхождению со всеми) поступал с царскими врагами. Мы привели этот случай, чтобы показать, как беззастенчиво жизнеописатели св. Серафима, следуя традиции московских летописцев, желают всякого святого изобразить раболепным перед царской властью.
Сохранилось важное свидетельство о том, как св. Серафим говорил однажды об этой путанице церковно-государственных понятий, царившей в умах его современников, Мотовилову. Мотовилов был тем, кто назывался тогда, горячим патриотом, то есть любил, царя и ненавидел всё, что, казалось ему, противоречит самодержавию*, в то же время был человеком очень верующим. Св. Серафим однажды сказал ему: Вот, батюшка, Господь и Божия Матерь, явившись мне убогому в 18-й раз, изволили открыть мне всю жизнь вашу от рождения и до успения. И если бы Сам Господь не вложил персты мои в раны свои гвоздиные и в пречистое ребро свое, копией пронзенное, я не поверил бы, что могут быть на земле такие странные жизни. И вся жизнь ваша будет исполнена таких причуд и странностей от того, что светское так соединено у вас с духовным и духовное с светским, что отделить их нельзя”. В пояснение можно сказать, что Мотовилов любил одинаково равно и самодержавного царя и Христа. Благодаря своему духовно-светскому извращению, Мотовилов был до крайности самонадеянный человек. Его тяжкая и долгая (вторая) психическая болезнь произошла вследствие заносчивости; он бросил однажды безумный вызов диаволу: “посмотрел бы я, как бы посмел в меня, вселиться бес, если я часто прибегаю к святому причастию”**. Мотовилов от природы был добрый человек (причина, почему избрал его св. Серафим в свои собеседники по святому делу проповеди о Духе Святом), и вот он сам и пострадал от последствий веры в свои силы, как верного сына самодержавия и православия, других же менее добрых и даже злых эта вера делала надменными к ближним — малым сим, и гордецами перед Богом. И их отношение к св. Серафиму, было чисто внешним, они с удовольствием пользовались его благодатным состоянием, силой его молитв, но внутренне оставались такими, как были, не в состоянии были каяться.
* Вот, например, его экспансивная выходка такого рода. Он был приглашен (это уже относится к его зрелому возрасту, в шестидесятых годах 19 века) на открытие земских учреждений. Во время обеда, после первого заседания, Мотовилов произнес тост: “высоко поднимаю я свой бокал за скорейшую погибель учреждения, которому вы так радуетесь. Не погибнет оно, так погубит Россию. Высоко поднимаю я бокал, чтобы мельче разбив его о землю, чтобы никто не мог сказать — я пил из мотовиловского бокал за гибель России”. Какой-то изуверский страх ко всему, что не принадлежало к абсолютнейшему самодержавию. И это было типично для людей подобного миросозерцания.