Глава XVIII. Стихийное бедствие. Я принимаю решение
Ночью я внезапно проснулся и сразу почувствовал тревогу. В хате горел свет и слышались приглушенные голоса, ощущалась какая-то суета и движение. Так было, когда у отца однажды среди ночи случился приступ аппендицита и его отправили в больницу. Тогда меня тоже никто не будил, я проснулся сам. Вот и теперь. Я мигом вскочил и, запинаясь от волнения, спросил:
— Что? Что такое?
Среди хаты стояли одетые в плащи отец, мать и дед. У деда в руках было весло.
— Спи, сынок, спи! — повернулась ко мне мать.
— Что случилось?
— Река от дождей поднялась, вышла из берегов. Плотину у мельницы прорвало. Село внизу заливает, — молвил дед.
— Да ты спи, спи, — повторила мать.
Я вскочил с кровати. Ну да, спи! Там людей заливает, а я — «спи»!
— Я с вами!
— Да ты что?! Вон Иришка проснется, бояться будет, если никого не окажется. Ложись, спи сейчас же! Это тебе не игрушки! — повысила голос мать.
Но я уже одевался. Меня била какая-то нервная дрожь, и я долго не мог попасть ногой в штанину. Зубы отбивали бешеный рок-н-рол. «Спи»! Может, я всю жизнь ждал этой ночи… Вот когда можно совершить что-нибудь геройское! А тут — «спи»! Нет уж! Нет!
— Пусть идет. Глядишь, подсобит. Он уже взрослый, — сказал дед.
— Правда, пускай! — поддержал отец.
Свет мигнул и погас.
— Оборвало! А может, и столб повалило, — сказал в темноте отец.
Дед чиркнул спичку, зажег керосиновую лампу, стоявшую на выступе лежанки.
— Надень вот отцовский ватник и сапоги, — сказала мне мать.
— Фонарик свой возьми, — добавил отец.
— Лампу не будем гасить. Пусть горит. А то Иришка проснется… Ох, лучше бы ты не ходил! У меня душа была бы на месте. — Мать вздохнула.
— Да что ты, мама, с этой Иришкой! Здоровущая девчонка, в школу уже ходит, а ты…
— Пошли, пошли, хватит уж вам, — вмешался дед.
Мы вышли из хаты в сырую, ветреную темень. Ветер хлестал дождем прямо в лицо.
— Главное — лодки, наверно, снесло, потопило, — едва расслышал я голос деда, который шел рядом.
Я хотел сказать, что плоскодонку нашу, может, и не снесло, потому что она на пригорке лежит вверх дном, но ветер заткнул мне рот, и я только хавкнул.
То тут, то там будто мерцали светляки — то отовсюду с фонарями спешили люди.
Еще издали сквозь ливень был слышен какой-то тревожный шум. Чем ближе мы подходили к улице Гагарина, которая вела к берегу, тем явственней и громче становился этот шум. В нем уже можно было различить рокот мотора, стук топоров и отчаянные, душераздирающие женские крики: «Спасите! Караул! Ой, лишенько!» Тяжко ревела скотина, верещали свиньи, выли собаки.
Все это раздавалось уже совсем близко, рядом, но, как я ни напрягал зрение, сквозь дождь и темноту ничего не было видно.
И вдруг впереди вспыхнули два горящих глаза — фары.
И первое, что я увидел в свете фар, — были плетень и вода. Вода набегала волной и разбивалась о плетень, а он шатался и кренился набок. Потом возле плетня возникла фигура по пояс в воде, с телевизором на голове. В свете фар мокрый от дождя экран поблескивал огромным страшным бельмом.
Фары были тракторные — в проулке натужно взрёвывал трактор «Беларусь». Его большущие задние колеса буксовали, разбрызгивая грязь.
— Давай, давай, ну! — кричал кто-то позади трактора: там светились еще фары машин.
Несколько мужчин посреди улицы стучали топорами — наскоро сбивали из бревен плот.
Наши сразу бросились помогать: дед — строить плот, отец — к трактору, а мать прямо в воду, к ближайшей хате — выносить добро.
— Побудь пока тут! — крикнула она мне на ходу.
И я не успел опомниться, как остался один.
В темноте то и дело, будто водяные, появлялись из воды люди, таща на себе разный домашний скарб. Вон провели корову, которая уже не мычала, а только стонала. Вон старушка, спотыкаясь, тянет за собой по воде, как лодку, оцинкованное корыто с узлами и подушками. И, плача, все время причитает:
— Ой, что делается! Ой, господи! Ой, за что ж такая кара! Ой, пропало все, пропало! Ой, боже ты мой, боже!
— Хуже всего внизу, на берегу, — сказал кто-то в темноте. — Гребенюк, Мазниченко, Пашко затопило совсем. А старую Деркачку — так по самую крышу. И добраться не на чем, лодки потопило. Еще и трактор вон застрял — бревна для плотов не подвезешь…
— Что ж это такое в природе творится, ей-богу? Одни стихийные бедствия по всему миру: ураганы, землетрясения, наводнения, смерчи. То в Америке, то в Японии, то в Голландии… Да и у нас… То в Закарпатье, то на Кубани… А теперь вот здесь…
Раздался скрип колес, храп коней — люди подъезжали на телегах.
— Кладите сюда! Давайте! Телевизор вот тут поставьте, на сено!
Я кинулся помогать грузить на телеги вещи потерпевших.
Из темноты послышался голос Ивана Ивановича Шапки, председателя колхоза:
— Везите в школу! Занимайте классы! И клуб занимайте и правление! Там все отперто!
А трактор все рычал и рычал, аж взвизгивал. Но ни с места.
Там командовал мой отец:
— Переключай на первую! Влево подай, влево! Давай назад! Теперь вперед!
То было проклятущее место. Там всегда грязь даже в самую сухую погоду. И вечно застревали машины. А теперь от дождя оно совсем раскисло и прямо засасывало, как трясина.
Внезапно издалека, с берега, донесся душераздирающий женский крик:
— Спасите! Спасите! Ой!
Люди беспорядочно засуетились. Кто-то из мужчин кинулся прямо в воду. Ему закричали:
— Куда ты? Чем ты поможешь? Сейчас плот кончим.
Но он уже исчез в темноте.
Тогда все накинулись на тракториста:
— Что ж ты засел?! Там люди гибнут, а ты!.. На тракторе не можешь проехать, герой!
Кричали так в досаде от собственного бессилия.
Тракторист хрипло отругивался:
— Что — на тракторе! Что — на тракторе! Тут на танке не проедешь, не то что на тракторе! Умники!
«На танке…» И тут я вспомнил военный лагерь, артиллерийский двор, удивительные машины со скошенными, как у лодок, носами… «Бронетранспортеры-амфибии, да… Для преодоления водных рубежей… для десантов, да…»
Я уже где-то читал, как они помогали людям во время стихийных бедствий…
И внезапная мысль пронзила меня.
— Иван Иванович! Иван Иванович! — закричал я в темноту.
Но председатель не откликался. Тогда я бросился к отцу:
— Тато! Тато!
Он, забрызганный грязью с ног до головы, толкал трактор. Из-под буксующего колеса прямо на него летела грязь.
— Отойди! Отойди! — кряхтя от натуги, с раздражением прохрипел он.
Эх! Да что там спрашивать!.. Нельзя терять ни минуты.
И, не раздумывая больше, я бросился домой. Запыхавшись, влетел в сени, схватил велосипед, прижал динамку к шине, чтоб светила фара, и вскочил в седло.
Ехать было ой как тяжело! Колеса вязли в грязи, буксовали на глине. Приходилось то и дело, слезать и толкать велосипед рядом с собой. Хорошо, что это не трактор. Когда выбрался из села на укатанную полевую дорогу, колесам стало немного легче. Колесам, но не мне. Тут бушевал сильный ветер, который сбивал, прямо валил на землю. Дважды я не мог удержать равновесие, припадал на ногу и некоторое время прыгал на ней, не имея возможности выровняться. А раз просто упал в болото. Но торопился из последних сил. И с тревогой вглядывался вперед, в темную громаду леса, который все же приближался. Я искал глазами вышку с флагом и не мог найти. И думал со страхом: «А что как учения еще не кончились и в лагере никого нет? Что делать? А даже если и есть кто-нибудь, послушают ли меня, поверят ли они какому-то пацану?»