— Да, сударыня, я работаю в лаборатории вашего мужа, — ответил с недоумением в голосе Карташев.
— Вы должны отказаться от этой работы! — страстно вырвалось у нее.
— О, нет, сударыня! — пожал плечами Карташев. — Я делаю работу на заданную мне тему. Быть может, моя карьера зависит от этого. Мне нет ровно никакого дела до того, какие воспоминания и обстоятельства связывают профессора Флешера с этой работой! Мне необходимо продолжать мое исследование, и я его закончу!
— Если бы вы были немец, я бы никогда не обратилась к вам с таким странным, даже больше, дерзким предложением. Но вы — славянин, вы — русский, вы все мечтатели и идеалисты. Вы поймете, что здесь случилось необыкновенное… даже страшное… Эта работа обагрена кровью… Кровью благороднейшего человека!
— Кровью человека? — удивился Карташев. — Впрочем… Да! Мне говорили, что уже несколько человек пострадали при этой работе.
— Был еще один пострадавший… ужасно! — заволновалась госпожа Флешер, нервно теребя пуговицы своего жакета. — Пострадавший больше всех и так несправедливо, так несправедливо!
Она замолчала, но потом схватила Карташева за руку и, прежде чем он успел сообразить, что она делает, госпожа Флешер поцеловала ее.
— К вам придет один несчастный, очень несчастный человек, — шепнула она. — Выслушайте его и пожалейте! Он заслужил этого…
Когда она замолчала, Карташев не знал, что ей сказать, и они долго стояли безмолвно и растерянно глядели друг на друга.
— Прощайте! — сказала она наконец и пошла вперед, пристально посмотрев ему в лицо.
— Я внимательно выслушаю того человека, о котором вы говорили мне! — произнес от ей вдогонку.
Дома студенты долго обсуждали таинственное происшествие, но не могли прийти к какому-нибудь решению. Сначала они очень беспокоились, ожидая разных осложнений, но потом начали находить смешные стороны во всей этой истории. Силин прозвал альфа-пигмент, получаемый Карташевым, «кровавой немецкой тайной» или «горячим поцелуем в 180° — по Цельсию».
Контский поздравил товарища с завязывающимся романом.
— Знаешь, Карташев, — говорил он, — что ты сделай? Оканчивай работу, продавай свой пигмент купцам, увози чувствительную Frau и натяни длинный-предлинный нос красному Флешеру. Вот будет потеха! Говорят, что немец обезьяну выдувал, ну, а такой веселой штуки и сотне немцев не придумать!
— Вам легко смеяться! — возражал Карташев. — А мне каково? Делаю трудную работу. Альфа-пигмент может в один прекрасный момент снести мне голову. За ним уже труп и калеки. Около него женщина с глубоким и искренним, насколько мне показалось, горем. Тут же Флешер со своими опасениями и волнением. Есть над чем подумать, черт подери! Такую задали загадку, что хоть куда! А главное, боюсь, что в результате этот Флешер, в отместку мне за несогласие молчать, станет нам мстить. Неужели же и здесь нам не удастся кончить университет и начать, наконец, самостоятельную жизнь?
— Пока ты возишься со своим пигментом, Флешер нас, конечно, не тронет, — доказывал Контский. — Ему надо получить эту работу. Ты окончишь ее не раньше апреля. Мы же отделаемся от него к концу февраля и будем ждать тебя в качестве уже свободных граждан.
Работа у студентов кипела. Они сдали последние экзамены и усердно занимались в лаборатории, заканчивая самостоятельные исследования, требуемые от докторов философии немецкими университетами.
Карташев весь ушел в лабораторные занятия. Его чуткость и наблюдательность, умение пользоваться подчас мелкими работами различных исследователей и основательные знания уже давно выдвинули его из ряда самых способных студентов.
Тоска по России, желание вернуться на родину, чувство отчужденности от местного студенчества и заметная враждебность товарищей-немцев сделали его замкнутым и не по-юношески серьезным и задумчивым. Все предсказывало ему блестящую карьеру ученого, и даже немецкие профессора, недолюбливающие своих русских учеников, предлагали Карташеву остаться ассистентом и работать дальше в ожидании кафедры. Карташев, однако, откладывал решительный ответ.
Бурное время, переживаемое Россией, водоворот событий, налетевших так внезапно и мощно, нарушили течение жизни университетов. Надежды на окончание курса у Карташева не было, не было и средств на безнадежное, как казалось тогда многим, ожидание успокоения глубоко взволнованного общественного моря. Выбиваться же на дорогу представлялось необходимым.