Еще двадцать лет назад портрет адмирала считался работой неизвестного художника венецианской школы, возможно, одного из учеников Тинторетто, но новейшие исследования однозначно доказали, что он принадлежит кисти самого мастера.
— Так что же с ним случилось? — спросил Старыгин, продолжая разглядывать картину.
— Разве вы не видите? — Лютостанский всплеснул руками. — Дмитрий Алексеевич, голубчик, я вас не узнаю!
И тут Старыгин увидел.
Адмиральский жезл, символ власти, который сжимал в руке Джузеппе Морозини, был покрыт кровью. Темная кровь была выписана столь же тщательно и умело, как все прочие детали портрета, она стекала с жезла крупными каплями, падала на ковер.
— Да что же это такое? — проговорил Старыгин удивленно. — Чья-то глупая шутка? Непохоже…
— Если это шутка — то страшная, кошмарная, безжалостная! — воскликнул Лютостанский и рассказал Старыгину о том, что произошло сегодня в одном из залов итальянской живописи, о найденном там трупе с пробитой головой.
— Чего же вы хотите от меня? — спросил Старыгин, на шаг отступив от картины и разглядывая ее с профессиональным интересом. — Вы же сказали, что этим делом занимается полиция.
— Ну да, ну да, конечно… полиция занимается убийством, это их забота, а вы, голубчик, займитесь картиной. Приведите ее в порядок, верните ее в исходное состояние. Ведь ей очень скоро придется ехать на родину…
— На родину? — Старыгин покосился на искусствоведа. — Что вы имеете в виду?
— Дело в том, что через несколько дней мы отправляем эту картину в Венецию, в рамках культурного обмена. Одновременно к нам прибудет картина Карпаччо «Святой Виталий на коне», мы организуем выставку одной картины…
— Замечательная работа! — Старыгин вспомнил праздничное, радостное полотно Витторе Карпаччо, которое видел во время одной из поездок в Венецию.
— Еще бы, голубчик, еще бы! — Лютостанский выразительно поднял глаза к потолку. — Вы не представляете, каких трудов нам стоило договориться об этом обмене! И вот теперь это… — он обвиняющим жестом показал на портрет, как будто сам адмирал Морозини подвел его, обманул его надежды. — Так что, Дмитрий Алексеевич, голубчик, на вас вся надежда! Сделайте все, что возможно, чтобы картина приобрела прежний вид!
— Конечно… я не думаю, что это будет трудно… вы ведь говорите, что это случилось только сегодня утром, значит, краски еще не успели засохнуть…
С этими словами он достал из ящика стола старинную лупу, которую предпочитал многим современным приборам, снова приблизился к портрету и внимательно вгляделся в окровавленный жезл.
— Странно… — протянул он спустя несколько секунд. — Очень странно…
— Что странно? — переспросил Лютостанский.
— Вы уверены, что это случилось только сегодня?
— Ну да, сегодня утром.
— Непохоже. Краски не просто высохли — они высохли уже очень давно и даже немного растрескались от времени, как и должно быть, и покрыты лаком… и вообще, такое впечатление, что этим краскам столько же лет, сколько самой картине…
— Да что вы? Этого не может быть!
— Я сам понимаю, что не может, однако…
В это время в кармане у Лютостанского зазвонил мобильный телефон. Он достал его, послушал и быстро взглянул на Старыгина:
— Дмитрий Алексеевич, дорогой, вы тут пока разбирайтесь, что да как, а мне придется вас покинуть — начальство вызывает!
Закрыв дверь за Лютостанским, Старыгин перевел дыхание.
Он очень уважал Александра Николаевича, ценил его как блестящего специалиста, однако предпочитал работать в одиночестве. Реставрация — дело долгое, неспешное, она требует тишины и сосредоточенности, и присутствие другого человека, пусть даже настоящего профессионала, нежелательно.
Дмитрий Алексеевич снял пиджак, повесил его на спинку стула и надел старый, заляпанный краской халат. Переодевшись, он снова подошел к картине.
Начиналась его любимая часть работы — знакомство.
Хотя он не раз видел эту картину, но сейчас ему предстояло узнать ее по-настоящему, узнать, как узнают близкого человека.
Для начала он перевернул картину изнанкой к себе, чтобы осмотреть холст.
Холст был целый, без дефектов и повреждений. И он, несомненно, был старый — об этом говорил и характерный цвет волокон, и особое плетение, обычное для холстов шестнадцатого века. Если бы Старыгину пришлось оценить подлинность этого холста, он бы в ней почти не сомневался. Почти — потому что всегда возможны какие-то исключения, и для полной уверенности нужны лабораторные исследования.