Я отвел глаза, притворившись, что подтягиваю поводья. Теперь мы ехали в молчании, и тишину нарушало только цоканье копыт по булыжнику и засохшей грязи.
– Надеюсь, ливрея придется впору, – снова заговорил мастер Шелтон. – Нарастить бы тебе немного мяса на костях, а осанка и так неплоха. Тренировался с квотерстаффом, как я велел?
– Каждый день, – соврал я, заставив себя посмотреть ему в глаза.
Мастеру Шелтону было невдомек, какие навыки я тренировал в течение последних нескольких лет. Мистрис Элис – это она впервые показала мне буквы. Таких, как она, можно встретить нечасто – образованная, из разорившейся купеческой семьи. Пока мистрис Элис служила в доме Дадли, чтобы, как она говорила, «держать мою душу в теле», она внушила мне одну важную вещь: ограничиваем наш разум только мы сами. И после ее смерти я поклялся себе продолжить учиться в память о ней. Тот самый пропахший кислятиной монах, которого нанял мастер Шелтон, не смог устоять перед моей пылкой лестью и рвением – бедняга не успел и опомниться, как уже вел меня через хитросплетения философии Плутарха. Я частенько таскал книги из библиотеки Дадли и читал их тайком по ночам. У этого семейства были сотни томов на книжных полках – доказательство их богатства. Сыновьям Дадли книги были ни к чему: они больше гордились своими охотничьими подвигами, чем умением водить пером по бумаге. Но для меня чтение стало страстью. На этих покрытых плесенью страницах я открывал бесконечные миры, в которых мог быть кем угодно.
Я сдержал улыбку. Мастер Шелтон тоже был обучен грамоте, иначе не смог бы вести счета. Однако он любил напоминать, что никогда не стремился к большему, чем предписано его положением, и не потерпит подобных глупостей от других. По его мнению, даже самому усердному слуге не пристало вести беседы о гуманистической философии Эразма или эссе Томаса Мора, а умение бойко болтать на французском или латыни ему и вовсе ни к чему. Знай он, сколь многому научил меня нанятый им же наставник, едва ли остался бы доволен.
Мы снова замолчали; дорога, петлявшая среди безлесной долины, вела нас на гребень холма. Я с любопытством осматривался – пустынный пейзаж был в диковинку мне, уроженцу Вустершира. Мы отъехали не так далеко, но уже казалось, что я попал в какую-то чужую страну.
Небо было будто заляпано дымом. Вдали я увидел два холма и огромные стены, что опоясывали беспорядочное нагромождение многоэтажных домов, шпилей, прибрежных усадеб и бесконечных обнесенных решетками улиц – посреди всего этого текла Темза.
– Ну, вот и он, – сказал мастер Шелтон. – Лондон. Помяни мое слово: скоро заскучаешь по радостям сельской жизни. Если, конечно, раньше тебя не прикончат бандиты или эпидемия.
Я же изумленно разглядывал город. Лондон казался мне таким глубоким, многообещающим и зловещим, да еще коршуны кружили над головой, словно падаль витала в воздухе. Однако по мере того, как мы приближались, моему взору открывалась совсем иная картина: возле самой городской стены я увидел выгоны со скотом, грядки с зеленью, фруктовые сады и вполне зажиточные деревушки. Лондон, похоже, не совсем лишен радостей сельской жизни.
Мы достигли одних из семи городских ворот и оказались посреди оживленной сутолоки. Разодетые купцы сидели на запряженной волами повозке, медник громко предлагал ножи и доспехи, что полязгивали на его плечах. Нищие, подмастерья, напыщенные члены гильдий, мясники, кожевники и паломники, перебивая друг друга, препирались со стражниками, которые задерживали и расспрашивали каждого. Мы встали в очередь, и я задрал голову, чтобы лучше разглядеть массивные башни и зубчатые стены, покрытые слоем глубоко въевшейся грязи.
И тут я оцепенел. Там, наверху, на шестах, пялясь мертвыми глазницами, торчали вымазанные дегтем головы, и вороны склевывали с них омерзительные остатки плоти.
– Паписты, – шепнул мне в ухо мастер Шелтон. – Его светлость приказал выставить их головы в назидание.
Паписты – это католики. Те, кто верил, будто глава Церкви не наш король, а папа в Риме. Мистрис Элис была католичкой. Она воспитала меня в протестантской вере, как и полагалось по закону, но сама каждую ночь молилась с четками. Я вдруг понял, как далеко от дома оказался. Там, дома, никому не было дела до чужих молитв. Никому не приходило в голову задумываться над всем этим и уж тем более взывать к органам правосудия. Здесь же из-за религии легко было лишиться головы.