Родзянко высказался более конкретно:
— Пахнет революцией, а она нам ни к чему. Потому нельзя, чтобы вся эта история была замята правительством и полицией. Надо возбудить общественное мнение против тех лиц, которые отвечали за безопасность Столыпина и позволили в него стрелять в прилюдном месте.
Гучков согласился:
— Чтобы чинам охранного министерства всё не сошло с рук, надо писать в газетах о провокации полиции. Разве мы не правы? Разве здесь не пахнет провокацией?
В тот поздний час ещё многого они не знали. Не знали, что в заказанном концерте первую скрипку играла именно полиция.
— Мне недавно довелось разговаривать с очень уважаемым лицом, — доверительно сказал Родзянко, — и оно мне честно призналось, что простому человеку очень трудно выносить такую полицейскую обстановку — вокруг недоверие, погромщики, революционеры, террористы, антисемиты, националисты и чёрт знает кто ещё, а вот закона и силы, поддерживающей этот закон, как не было, так и нет.
— Самое страшное, что народ сейчас решит: грядёт военный переворот, возврат к прошлому, к пятому году, ко времени бунтовщиков и восстаний. Значит, следует ждать нового пожара, — вторил ему Гучков.
— Не дай Бог! — воскликнул Родзянко.
— Не дай Бог! — эхом отозвался собеседник.
В серой тетради мы находим интересные умозаключения, очень похожие на правду.
Например, Столыпину вначале стало лучше и даже появились признаки выздоровления, что обрадовало окружающих. Но потом состояние его здоровья неожиданно ухудшилось.
Чиновники судебной власти, принявшиеся за следствие, к Богрову охранников действительно не допустили.
В тюремную камеру террориста пришёл тюремный врач, чтобы узнать о состоянии арестованного. Тот жаловался на головные боли и общее недомогание. Всё его тело был в ушибах и синяках — так его избили сначала в театре, а потом в камере.
Врач, беседовавший с ним, нашёл, что арестованный находится в глубокой депрессии. Позже он сказал, что “создалось впечатление, что только после привода в камеру он осознал всю степень случившегося и сильно от этого страдал. Он был в полном безразличии, но чувствовалось, что он сожалел о содеянном...”
Врач говорил с Богровым откровенно:
— Я, Дмитрий Григорьевич, к вам направлен не случайно. Слушайте меня внимательно и запоминайте. Вам помогут — и вы хорошо знаете кто. Вас в беде не оставят — так мне велено передать вам. Суд над вами начнётся послезавтра. Он будет скорым, времени на него тратить много не будут, потому что всё и так ясно. Ничего лишнего не говорите, ни имён, ни дат, ни событий никаких не указывайте. Лучше, если вы отделаетесь общими фразами, ведь вы в этой ситуации похожи на революционера. Так играйте эту роль до конца, но не по своему плану, а написанному за вас. По этому плану вам дадут двенадцать лет каторги, но вы голову не опускайте, в будущем всё вам будет устроено, побег, например. Пока же не теряйте силу воли и слушайте внимательно, как себя вести. Вам вынесут смертный приговор на плацу, поставят на табурет и, возможно, накинут на голову саван. Вспомните, как было с другими революционерами, которым смертный приговор заменяли на каторгу. Почему не сразу объявят? Так вы же хорошо знаете наши традиции: вначале хотят человека запугать, унизить, и лишь потом показать своё милосердие.
Богров, выслушав монолог тюремного врача, спросил:
— Кто вам это сказал?
— Ваши друзья. Кто — вы знаете. Ещё они просили вас вести себя бодро. И сказали, какой тактики придерживаться. Впрочем, вы знаете, какой. Но я повторю, напомню, чтобы подтвердить, что я в курсе всего и пришёл к вам не со стороны.
— Говорите, — произнёс Богров.
— Ваша тактика на допросе остаётся прежней — да, я, Богров, воспользовался доверием Кулябко, нарушил все его инструкции, решил провести теракт против Столыпина, которого считаю виновником неудачи революции. Никаких товарищей у меня нет и не было, всё это выдумки. Николай Яковлевич — фигура вымышленная. Если спросят, почему не стреляли в государя, ведь возможность представлялась для этого, ответите, что боялся погромов, смерти невинных людей. Вас, конечно, спросят, чем мотивированы ваши действия? Вы ответите: хотели прервать все прежние отношения с охраной, отвести от себя все подозрения в провокации. В противном случае вас могли убить революционеры. Вы понимаете, о чём я говорю, Дмитрий Григорьевич?
— Да, понимаю. Почему не пришёл Кулябко? — Богров еле разжимал синие распухшие губы.
— Как он может засветить вашу связь? Ведь у него тоже есть враги, которые могут воспользоваться этой историей, чтобы скинуть с должности. Тогда он не сможет вам помочь.