Дэвид медленно выдохнул.
— Ничего исправить уже нельзя.
Меньше, чем через час Дэвид уехал в Лондон — разбираться с накопившимися делами. Айрис тоже решила поехать в Лондон, к матери. У той на вечер уже были запланированы танцы, как Айрис поняла, какой-то конкурс; участие нельзя было отменить, не подведя при этом других людей, так что мать ушла, а Айрис весь вечер сидела в их маленькой квартирке одна. Она легла спать раньше обычного, устроилась поуютнее в своей старой кровати и долго лежала, вслушиваясь в шум машин под окном, смех людей, возвращающихся домой из пабов, и неразличимые слова песни на французском, которую кто-то всё ставил и ставил заново. Звуки были знакомыми и всё же иными, чем были в детстве. Она сама была иной, чем в детстве. Иной, чем даже два месяца назад.
Даже если она вернётся сюда, всё будет по-другому.
И Эбберли стал другим. В нём больше не было тайны. Она умерла в тот момент, когда окровавленный нож выпал на груду камня.
Стоило ли вообще возвращаться туда?
Утром за завтраком Айрис рассказала матери историю Клементины Вентворт и её сыновей. Если и был в мире человек, которому она доверяла, то это была её мать. Айрис знала: она умеет хранить секреты.
Мать слушала, не перебивая, и только выражение лица менялось: иногда она изумлённо приподнимала брови, иногда едва ли не брезгливо морщилось, но чаще всего на её лице было то прохладное и разочарованное выражение, словно она хотела сказать, что в этом безумном мире уже ничто не может удивить её слишком сильно.
В конце рассказа Айрис добавила:
— Я разговаривала с миссис Пайк, и она сказала, что леди Клементина чувствовала, что ребёнок не её, поэтому и не любила его, всячески избегала. Что материнское сердце не обмануть… Как ты думаешь, это правда? Могло такое быть? Веришь ты в такое?
Мать поймала прядь своих блестящих волос и начала накручивать её на палец — жест, который так нравился Айрис в детстве, что она стала его повторять, а сейчас скорее раздражал своей манерностью.
— У этой миссис Пайк есть дети? — спросила мать после того, как намотала на палец три колечка волос.
— Нет.
— Я так и подумала. Материнское сердце ничего такого особенного не знает, Айрис. Ни-че-го. Это просто выдумки. Я думаю, что леди Клементина просто была так устроена или измучена тяжёлыми родами. В тех обстоятельствах она своего ребёнка тоже не полюбила бы. И это её мучило. Ведь она должна его любить, а не любит. И когда появился этот священник и рассказал ей про подмену…
— Она обрадовалась, — поняла вдруг Айрис. — Она нашла причину, оправдание.
— Наверное, она именно так всё и объясняла себе: не я не люблю, а просто он — не тот. Люди всегда так делают. А другой ребёнок был для неё вторым шансом. Думаю, она полюбила его ещё до того, как увидела. Внушила себе ту любовь, которая не родилась сама собой.
— Я всё думаю, могли ли она устроить всё иначе? Ведь если бы она не пыталась сохранить тайну до конца, то была бы жива.
— Мы никогда этого не узнаем, — мать покачала головой. — А я тоже хочу тебя кое о чём спросить. Ты хочешь там остаться после всего? В Эбберли?
— Да, я хочу. И не потому, что не нашлось лучшего места, просто хочу.
***
В Эбберли Айрис приехала в понедельник утром. На станции её, как всегда, встретил Уилсон, и несмотря на то, что Айрис ездила этой дорогой уже не раз, ей всё равно казалось, что впереди её ждёт что-то неиспытанное и неизведанное, новая глава в её жизни.
Она и сама не понимала, откуда это предчувствие, почти что трепет.
И когда плотные ряды деревьев разошлись перед ней, точно половинки занавеса, и она увидела дом, то поняла вдруг, что он не изменился. В зелени деревьев появились жёлтые и красные пятна, цветов стало совсем мало, но дом возвышался над парком всё с той же молчаливой, но многозначительной сдержанностью, словно главные его тайны всё ещё оставались сокрыты. Эбберли не стал расколдованным замком спящей красавицы, где все очнулись и пустились в пляс; он лишь позволил вырвать из своих стен одну загадку и хранил другие.
Работалось Айрис в эти дни на удивление спокойно. Она не думала ни об арестованном Руперте, ни о предстоящем суде, ни даже о Дэвиде… Её это не касалось. Она отпустила эту историю, хотя и чувствовала в ней какую-то незавершённость.
Дэвид, хотя его и ждали к обеду, приехал около шести. Айрис уже закончила работать, и вышла ненадолго прогуляться в парке, пока не стемнело, когда увидела машину.
Она гуляла не возле дома, а на нижней террасе, у пруда, но Дэвид Вентворт каким-то образом заметил её. Вместо того, чтобы пойти в дом, он пошёл к ней.
— Я ездил в Кроли, — сказал он. — К Руперту.
— Господи, зачем?! — вырвалось у Айрис, но потом она поправилась: — То есть, он ваш брат и… Я просто думаю, вам очень тяжело его сейчас видеть.
— Меня попросили Годдард и адвокат Руперта. Даже Кристина звонила. Он не даёт показания. Точнее, кое-что он говорит, но мало, на некоторые вопросы вообще не отвечает. Кристина и адвокат говорят, что из-за этого его могут не выпустить под залог — из-за того, что он не сотрудничает со следствием. А Руперт упёрся… Как обычно. Годдард решил, что он может что-то рассказать мне.
— Да с чего это? Руперт вас… — Айрис хотела сказать «ненавидит», но сдержалась. — Он вас не жалует. Вряд ли захочет сделать вам одолжение.
— Он может захотеть сделать мне больно.
У Айрис в груди что-то точно сжалось в кулак — в обиде и бессильной ярости. И потом к глазам подступили слёзы: от жалости к ним обоим. Ко всем троим. Потому что и Руперт в какой-то мере был жертвой.
— Он что-то сказал? — срывающимся голосом спросила Айрис.
— Да, и оказалось, что вы почти во всём были правы. Он нашёл письма в библиотеке, и когда прочитал про ожоги, решил, что именно он — настоящий ребёнок. Он слышал, как я спорил с матерью в кабинете, подумал, что она будет уже не в духе, и лучше немного подождать, но не удержался. Не мог ждать… Он видел, что я поднялся на второй этаж и зашёл в кабинет, сказал, что нужно поговорить. Она ответила, что тоже очень хотела поговорить с ним насчёт письма из школы. Он… Руперт не дал её ничего сказать, выложил, что всё знает. Что она поменяла детей…
— А она? Она не объяснила ему ничего, да?
— Нет, она вообще не хотела с ним про это говорить. Отвечала холодно, свысока. Сказала, что он всё напутал, он не её ребёнок. Что ничего у него не отнимала, и он не заслуживает даже того, что она ему дала. Руперт сказал: «Просто облила меня презрением и ушла». Он хотел её догнать, но у него начались судороги. Он остался в кабинете подождать, когда приступ пройдёт… А потом он увидел её в окно. Она переоделась, чтобы идти на реку, и шла такая уверенная, спокойная, довольная жизнью. «Отняла у меня всё и даже не поморщилась». Он не мог допустить, чтобы так всё и оставалось, чтобы она радовалась, когда он страдал. — Дэвид посмотрел в сторону мраморного мостика, туда, где шесть лет назад Руперт догнал свою приёмную мать. — Он ненавидел её в тот момент. Ненавидел так сильно, что не мог… Не мог позволить ей жить. Он сказал, она была недостойна жить после того, что сделала со своим сыном. Руперт схватил нож с её стола и вышел через восточное крыло. Вот и всё. Нож он побоялся бросать в саду, хотел сначала отмыть и протереть, чтобы точно не осталось отпечатков. С собой у него был только платок с монограммой, им пользоваться было нельзя. Поэтому он принёс нож в свою спальню. Сначала ему надо было снять одежду, потому что на ней были брызги крови, и спрятать. Он сунул нож в тайник, куда ещё в детстве прятал ценные вещи, но там оказалась щель, и когда он заталкивал нож поглубже, тот вывалился в дымоход. А из камина в библиотеке не выпал. Руперт решил, что это неважно: всё равно там его никто не найдёт.
— Зачем он тогда послал тех людей?
— Нож не давал ему покоя. А ещё я недавно вспомнил, что пару раз говорил про то, что большинство спален маленькие и неудобные и надо сделать комнаты с собственными ванными и гардеробными. Может быть, он испугался, что я начну что-нибудь перестраивать, и нож найдут.