Он звенит в тишине пустого коридора огромной связкой ключей, пока открывает дверь. Захлопывает ее за собой с силой, чтобы судья услышала, что кто-то вошел в офис. Момент: почему это «судья»? Конечно же потому, что так оно и есть. Но почему не Ирене? Потому что нет, и точка. Хватит уже того, что он идет просить именно то, о чем собирается просить. Хватит с него несчастья знать, что ему нужно просить Ирене, а не просто судью доктора Орнос.
Два негромких стука в дверь — и слышит «войдите». Он открывает дверь, она удивляется: как же так, почему он все еще здесь, чем он занят? На самом деле она его спрашивает: «Что ты здесь делаешь?» и «Почему ты до сих пор не в ресторане?» — и это не одно и то же. Но Чапарро не хочет впутываться во все эти детали, потому что это тыканье может окончательно привести его в смятение, в котором потонет его твердое намерение просить у нее то, что он решил просить на улице Талькауано, дойдя до Корриентес. Перед этой женщиной он чувствует робость и перестает надеяться на что-либо. Но Чапарро берет себя в руки и решает, что по-любому, однозначно, полностью и абсолютно не даст ей взять над собой верх, перестанет валять дурака и попросит в конце концов то, что пришел просить. «Машинка, печатная машинка», — выбрасывает вот так, без всяких преамбул. Груб ты, несчастный дурак… груб, как животное. Никаких преамбул, никаких расшаркиваний. Ничего такого: «Вот в чем дело, Ирене, я тут подумал, что может быть, как тебе кажется, возможно» — или какой-то еще из этих разговорных форм, которых в испанском языке и так в избытке и которые служат именно для того, чтобы помочь Чапарро не увидеть на лице Ирене (или доктора, или судьи) этой растерянности, не остаться без ответа на такое неожиданное предложение.
Чапарро понимает, что свалял дурака. Поэтому возвращается к началу, к тому, что дама спросила у него о прощальном ужине, на котором, как предполагалось, уже в это самое время его должны были чествовать. Он ей говорит о своих опасениях впасть в ностальгию и закончить вечер теми же разговорами с теми же стариками, утонуть в патетической меланхолии, и, так как все это он говорит, глядя ей в глаза, наступает момент, когда он чувствует, что душа уходит в пятки, холод пробегает по коже и сердце начинает бешено колотиться. Так как все эти эмоции такие глубокие, старые и бесполезные, Чапарро бросается к окну чтобы закрыть его, чтобы не видеть этих карих глаз. Но так как окно уже закрыто, он решает открыть его, а так как снаружи стоит холод собачий, то решает его захлопнуть. В конце концов у него не остается другого выхода, как вернуться на место. Однако он предусмотрительно остается стоять, чтобы смотреть ей прямо в глаза прямо над ее письменным столом и делом, которое лежит перед ней. Ирене следит за его движениями, его взглядами и его уверенным тоном с большим вниманием, как обычно. Чапарро останавливается и замолкает, потому что знает: если он будет продолжать в том же духе, то наговорит массу того, что не следует говорить, — и вовремя возвращается к разговору о машинке.
Он говорит, что, хотя у него нет никаких планов по поводу того, чем он теперь займется, все же ему хочется вернуться к старой идее — написать книгу. Пока он это произносит, чувствует себя полным идиотом. Старый, два раза разведенный, на пенсии, с прихотью сделаться писателем. Хемингуэй преклонного возраста. Гарсия Маркес восточного пригорода. И в придачу эта искра интереса в глазах Ирене, правильнее сказать, доктора или еще лучше — судьи. Но он уже потерялся, поэтому добавляет еще некоторые детали, что, мол, ему хотелось бы попробовать, это старая задумка, сейчас у него будет больше времени, может быть, почему нет. Здесь на сцене и появляется печатная машинка. Чапарро чувствует себя спокойнее, потому что по этой дорожке выходит на твердую землю. «Ну, представь себе, Ирене, не буду же я в свои годы учиться пользоваться компьютером, сама понимаешь. А эта „Ремингтон“, она уже срослась с кончиками моих пальцев, как четвертая фаланга» (четвертая фаланга? откуда взялась эта глупость?!). «Я знаю, она похожа на военный танк с его пятимиллиметровой сталью, и зеленая к тому же, и артиллерийский грохот от нее, но мне точно будет с ней удобнее. К тому же я возьму ее конечно же только на время, на пару (максимум — тройку) месяцев, потому что меня не хватит на слишком длинную книгу, представь себе» (ну вот опять, как обычно, треп о себе). «И с другой стороны, молодые ребята все пользуются компьютерами, а на верхней полке лежат еще три машинки, и в крайнем случае вы дадите мне знать, и я сразу привезу ее обратно», — говорит Чапарро, но не может продолжать, потому что она поднимает руку и говорит: «Успокойся, Бенжамин, забирай ее, нет проблем, это самое меньшее, что я могу сделать для тебя», — и Чапарро сглатывает ком, потому что можно много всего говорить и говорить, не только словами, а этим «для тебя», которое прозвучало как очень-очень «для тебя», и еще есть тон и интонации. Эти интонации, которые случаются. И все эти случаи, которые вырублены у него в памяти, лихорадочно высечены на однообразном горизонте его одиночества. Он потратил столько ночей, чтобы забыть их все, и столько же ночей, чтобы их вспоминать. Поэтому он останавливается около двери, благодарит судью, протягивает ей руку, прижимается к благоухающей щеке, которую она предлагает для поцелуя, закрывает глаза, когда его губы соприкасаются с ее кожей. Он так делает всегда, когда у него есть возможность поцеловать ее в щеку, — концентрируется на этом невинном и одновременно двусмысленном прикосновении. Чапарро почти бегом устремляется в следующий кабинет, быстро забирает машинку и уходит не оборачиваясь через узкую и высокую дверь Секретариата.