— Значит, не забудь: принесёшь поесть. Потом залезешь в подпол. Там в углу, возле бочки с огурцами, землю разроешь. Возьмешь сундучок. Ночью сюда принесёшь. Да смотри, не раскрывай сундучка-то, а то шкуру спущу. Всё понял?
— Понял. Мамке говорить?
— Я те скажу! — погрозился человек. — Всегда у тебя язык наперёд ума рыщет.
— А Генька-то ведь знает… — уныло сообщил Мортасов.
— Этот не выболтает, пожалуй… А проговорится — кто ему поверит?
— Ладно! Жди меня ночью.
Сашок испугался — увидят! — и со всех ног помчался к своей полянке. Скорее сказать бы Великим Братьям о рыжебородом и о сундучке.
Но на полдороге встретил Сашка́ Мишка Губкин и стал ругаться:
— Всю игру нам портишь, Шурка! Куда тебя чёрт унёс?
Сашок стал было объяснять, да Мишка только пуще обозлился:
— У них — своя игра, у нас — своя. Давай скорей!
Сашок попал на полянку в самый разгар игры и сразу забыл обо всём. Ванька и Лёшка — совсем уже не по книжке — наскакивали на Митрича-Троекурова и, как маленькие щенята, вверх тормашками летели от старика.
— Вот так да! — ахнул Сашок. — Ты погляди-ка, Мишка, что делается! Вот тебе и Митрич!
А старик уже устал, махнул рукой:
— Давайте-ка, ребята, потрапезничаем маленько. Вы — не знаю как, а я сильно отощал.
И он стал доставать из карманов разные маленькие свёрточки: с пирогом, с холодным мясом, с картошкой в мундире.
Ну, конечно, всё живо исчезло.
Потом мальчишки разожгли костёр, сели кружком. Митрич обвёл всех взглядом, спросил:
— Может, споём?
Сидят Великие Братья, молчат, будто вода во рту. Песен не знают. Вверх глядят.
А вверху, в осеннем воздухе, носятся тонкие шёлковые паутинки: то отдельные ниточки проносятся, то много их. Летают на паутинках молодые паучки — бокоходы, волки, мелкие тенётники, путешествуют, расселяются на постоянное житьё.
— Ладно, — говорит старик. — Я сначала спою, а вы послушаете и тоже споёте. Согласны?
На макушках сосен ещё лежат медные солнечные пятна, а внизу, возле стволов, уже сгущаются серые тени. В кустах совсем темно сделалось. Смолкают птичьи голоса, разливается по лесу осенняя прохлада. Стоят вокруг могучие сосны, каждой, небось, по пятьсот лет, покачивают ветками. Дым от костра извивается, как борода у Черномора.
И тут неожиданно раздаётся голос Митрича — высокий, чистый:
Стоят безмолвно вокруг сосны да берёзы, вьётся тихонько дым от костра, а старик сидит, покачиваясь, у огня и сам же отвечает дубку:
А потом дубок становится в песне красным молодцем, а берёзонька — смирной девушкой, и зовёт юноша её на улицу, а девушка ему отвечает, что не может выйти без веленьица, без отцовского благословеньица.
Митрич заканчивает песню, немного сидит молча и начинает новую, будто повеселее:
Тут Митрич вдруг выпрямляется, машет рукой и озорно запевает:
Митрич поёт озорно, а в голосе всё равно есть какая-то тайная грусть, какая-то боль скрыта в ней, в этой разудалой, как ветерок в лесу, и, как ветерок в лесу, скованной песне.
И Сашок впервые думает, что вот ничего им, Великим Братьям, по-настоящему и неизвестно о Митриче: почему у него ни жены, ни детей нету, и была ли раньше семья у Митрича или померла вся, пока скитался Великий Брат по холодным и тоскливым ссылочным землям?
И отвечая будто на эти вопросы, неожиданно пришедшие в голову Сашку, старик запевает песню, ту самую, видно, какую пел он в черном молчанье Якутской земли: