Под сводами пещеры, нарушив гнетущую тишину, чей-то хриплый голос запел:
Натужный кашель заставил узника оборвать песню.
Дорк покачал головой:
— Совсем загибается Акын… Еще недавно был хорошим бойцом, быка-двухлетку кулаком с ног сбивал. Теперь вот мучается грудной хворобой. До настоящего боя, пожалуй, и не доживет.
— А когда настоящий будет? — заинтересовался Бродяга.
— То лишь Виркусу ведомо, — пожал плечами Дорк. — Он обычно гостей сюда приглашает на праздники, получается пять-шесть раз в год. Последний бой был дней десять назад, так что, думаю, следующий не скоро. Тебе-то чего не терпится? Что деревянный меч, что железный — всякий без пользы, сбежать все равно не удастся. Некоторые пытались, ни у кого не вышло.
Бродяга ничего не сказал. Он лежал на соломенной подстилке и, закрыв глаза, строил планы побега.
«Сбежать… Конечно, рано или поздно я отсюда сбегу. Не случайно же меня прозвали Бродягой. Бродягу ничто и никто не удержит в узилище! Надо лишь как следует подготовиться, изучить привычки надсмотрщиков, раздобыть оружие, хотя бы нож… Лысый Дорк говорил, что к выгребной яме узников выводят поочередно трижды в день. Яма находится у выхода из пещеры, собственно, даже не яма, а глубокий колодец, прикрытый досками. Оглушить надсмотрщика и сбросить его колодец, затем… Затем нужно заставить стражников поднять входную решетку. Но как их заставишь? Может быть, сначала переодеться в доспехи надсмотрщика: примут за своего и выпустят из пещеры. А цепь? От нее обязательно нужно избавиться… Если остальные узники согласятся на этот план, то совместными усилиями мы и цепи разобьем, и снесем решетку, и разделаемся со стражниками у входа. Согласятся ли? Нужно при случае все обсудить с Дорком, узнать, кому можно довериться. Например, этот Акын, который песню пел, ему терять нечего — хвороба одолевает. И слова-то в песне верные: любому хочется встретить смерть свободным человеком. А ведь я слышал эту песню, слышал!.. Была ночь, скрипели тележные колеса, где-то вскрикивала испуганная птица. И я был очень слаб, едва мог поднять голову. Ранен? Не помню… Пел старый гусляр. Да, верно! Сначала гусляр, а потом ему начал подпевать женский голос. Кажется, слова были немного другие:
Не богов он упрашивал, а свою возлюбленную… Почему так забилось сердце? Кем была дм меня эта женщина? Как ее звали? Кто был я?!»
Но сколько ни напрягал свой измученный мозг Бродяга, память по-прежнему отказывалась ему подчиняться. Обхватив ладонями голову, он громко застонал. Дорк положил руку ему на плечо, легонько потряс:
— Ты в себе, брат, тоску не держи, выпусти ее со слезами, отведи от сердца. Мужикам здесь не зазорно плакать. Кто боль в себе хранит, очень быстро сгорает, уж поверь мне.
Тихие сочувственные слова подействовали на Бродягу совсем не так, как ожидал Дорк. Стонать, плакать? Нет, ему, синегорцу, для горьких слез нужны причины более основательные, чем железный ошейник, ржавая цепь и клетка в пещере! Бродяга сжал кулаки.
— Спасибо, друг, за добрые слова, — произнес он твердым, уверенным голосом. — Только я думаю, что слезами горе не осилишь. И еще думаю, что рано предаваться отчаянью. Дай срок — мы обязательно отсюда выйдем, клянусь небом!
Столько решительности и силы было в его словах, что Лысый Дорк невольно подумал: а ведь и впрямь этого парня никакими цепями не удержать! Но вслух он сказал другое:
— Ладно, брат, поживем — увидим.
4. Вода мертвая и живая
Время перестало существовать. Бродяга уже не мог сказать с уверенностью, сколько дней и ночей он находится на Острове Смерти. В его жизни (если это существование можно назвать жизнью) ничего не менялось, а ведь только перемены, плохие или хорошие, маленькие или большие — без разницы, дают человеку ощущение времени. Когда он сказал об этом Лысому Дорку, тот немного подумал и согласился.
— Я не знаю, как долго живу здесь, — сказал Дорк. — Я лишь помню, что в первом бою на ристалище потерял два зуба, во втором получил вот этот шрам за ухом, в третьем был убит мой брат по цепи и крови, но его имени уже не помню… Потом смертные бои тоже стали походить один на другой, шрамом больше или меньше — какая разница? Так и с тобой будет. Запомнишь первое серьезное ранение, запомнишь бой. в котором убьют меня, а все остальное расплывется в тумане беспамятства и безвременья… Впрочем, я надеюсь, что меня еще не скоро прикончат. Благодаря твоей силе и ловкости наша сцепка сегодня считается самой лучшей.
— При чем здесь я? — возразил Бродяга. — До моего появления твоя сцепка и так считалась лучшей.
— Если бы мы с Горбуном были столь же хороши, как ты один, то не уступили бы в последнем бою Дурынде и Крысолову и Горбун сейчас был бы жив. Ведь тебя даже надсмотрщики побаиваются!..
Подобные разговоры они вели не первую ночь — вполголоса, чтобы не слышали другие смертники. Бродяга уже знал, что любое неосторожное слово, сказанное в пещере, может обернуться бедой и для него, и для Дорка. Хотя Бродяга с радостью предпочел бы смерть в праведной битве рабскому существованию в железной клетке, далеко не все узники, как выяснилось, разделяли его взгляды.
Те же Дурында и Крысолов, например, были вполне довольны своей жизнью на Острове Смерти. В их похлебку почти каждый день попадали куски мяса, иной раз надсмотрщики (Дорк уверял — по личному распоряжению Виркуса) приносили им бадейку прокисшей браги, а все потому, что среди смертников не было никого злее и кровожаднее этой парочки. На волю они не стремились, ибо там их в мгновение ока разорвали бы на куски родичи десятков ограбленных и убитых ими людей.
Еще два-три узника, по словам Дорка, добились расположения надсмотрщиков тем, что доносили им о подозрительных разговорах своих соседей. А потому малейшая попытка бунта или побега пресекалась в зародыше и самым жестоким образом.
В общем, как ни крути, а планы Бродяги вырваться на свободу оставались чисто умозрительными, то есть — он смотрел, слушал, размышлял, но что-либо предпринять был не в силах. Он выжидал. Чего? Да чего угодно, крошечной зацепки, малейшей перемены в нудном, болотном существовании Острова Смерти. Однако ничего не менялось.
— Так и задумывал Виркус, — объяснил Дорк. — Он башковитый хозяин и отлично понимает, что нищая и размеренная жизнь сама по себе лишает человека надежды на перемены в судьбе. Это как застоявшаяся мертвая вода: с виду обычная, но в ней никакая живность не водится, а кто пить станет — запросто больным сделается.
— Будь он проклят, мерзавец! — выругался Бродяга. — По чьей-то злой воле я лишен памяти о своем прошлом. Теперь по воле Виркуса меня хотят лишить веры в будущее!
— На все воля богов небесных, — вздохнул Дорк. Обычно этой фразой он завершал их еженощные беседы, но на сей раз напарник не пожелал успокоиться.
— Чепуха! — громким шепотом воскликнул Бродяга. — Боги никогда не поддерживают человеческие злодеяния. Да, они создали этот остров, как и весь Поднебесный мир, но в Остров Смерти его превратили люди.
— Боги жесткосердны, брат… Конечно, земные люди заковали нас в цепи, однако, думаю, это вряд ли бы произошло, не будь на то воля небожителей. Боги карают нас за все зло, что мы натворили в молодости. В отличие от меня, ты очень молод и, возможно, успеешь искупить свои грехи еще в этой жизни.