Происходили стычки и ссоры с поляками, которые сперва удавалось сдерживать. А во вторник, 19 марта, грянуло. Оккупанты стали бесцеремонно хватать извозчиков, чтобы тащили на стены пушки. Те начали отбиваться, им на помощь кинулись свои. Поляки взялись за оружие, полилась кровь. Прибежавший Гонсевский бросил на безоружный люд наемников Маржерета. Как писал поляк Стадницкий, “они рассекали, рубили, кололи всех без различия пола и возраста” — и сами были в крови с ног до головы, “как мясники”. В Китай-городе было перебито 7 тыс. чел. Толпы в панике выплеснулись в Белый город. Преследуя их, шли убийцы.
Но в Белом городе народ принялся строить баррикады, вооружаться, чем попало. Среди гостей, стекавшихся на Вербное воскресенье, в город для подготовки восстания уже проникли представители Земского ополчения. Среди них был Дмитрий Пожарский, возглавивший сопротивление на Лубянке. Собрав народ, он соорудил острожек. Мюда принесли чудотворную Гребневскую икону Пресвятой Богородицы, с близлежащего Пушечного двора привезли легкие орудия, врага встретили огнем. На Кулишках и возле Ильиных ворот москвичей возглавил Иван Бутурлин, в Замоскворечье — Иван Колтовский. Поляки, неся потери, стали отходить. И, как докладывал королю Гонсевский, “видя, что исход битвы сомнителен, я велел поджечь Замоскворечье и Белый город в нескольких пунктах”. Каратели продвигались следом за огнем, спасающиеся толпы москвичей расстреливали из пушек и мушкетов. На Кулишках сопротивление было сломлено. Но на Лубянке Пожарский отбросил поджигателей контратакой и загнал в Китай-город. Заодно Гонсевский расправлялся с политическими противниками, был зверски убит находившийся под арестом Андрей Голицын…
В этот день выгорела небольшая часть Москвы, а к Замоскворечью уже подходили авангарды ополчения — отряды Ивана и Федора Плещеевых. И оккупанты решили сжечь весь город, чтобы осаждающие не смогли воспользоваться его домами и ресурсами. Впрочем, из того, что пушки перевозились в две центральных крепости, видно, что такой план существовал и раньше. На рассвете у ворот Китай-города затеяли “переговоры”, отвлекая москвичей, а тем временем роты наемников по льду Москвы-реки вышли им в тыл и стали поджигать западные кварталы и Замоскворечье. Погода выдалась ветреная, что облегчило операцию. Русским отрядам, попавшим в огненный ад пришлось отступать. В полдень с башен Кремля заметили, что к полякам идет из Смоленска полк Струся. Он отвлек на себя часть повстанцев, его остановили. Но Гонсевский нанес встречный удар, его солдаты пробились до стены Земляного города и подожгли ее. Со стен пожар перекинулся на жилые кварталы, и конница Струся прорвалась к своим. Устранив угрозу с запада и юга, поляки сконцентрировали силы против острожка на Лубянке. Большинство его защитников погибло. Пожарский был тяжело ранен в голову, и верные слуги увезли его.
На четвертый день целой еще оставалась примерно треть города. А с востока показались отряды Просовецкого, Измайлова и Репнина. Земская рать подходила в Москву разрозненно, что сыграло на руку Гонсевскому. Он выслал команды факельщиков дожигать кварталы и со всеми наличными силами ударил на ополченцев. Разбил и отбросил, захватив пушки и обоз, но по другим дорогам стягивались новые отряды, и поляки вернулись под защиту крепостных стен. Сожжение Москвы сопровождалось жуткими грабежами. Обдирали в храмах драгоценные оклады икон, ломали раки чудотворцев, даже в оставшемся у врага Китай-городе погромили лавки. Наемник Буссов хвастал, что солдаты захватили “огромную и превосходную добычу золотом, серебром, драгоценными камнями”. Перепивались, жемчужинами заряжали ружья и ради забавы палили в прохожих.
А Москва, кроме центра, погибла. Архиепископ Арсений Елассонский, поставленный Гонсевским вместо Гермогена, вспоминал: “И когда пылали дома и церкви, то одни солдаты убивали народ, а другие грабили дома и церкви… Народ же всей Москвы, богатые и бедные, мужчины и женщины, юноши и старики, мальчики и девочки, бежали не только от страха перед солдатами, но более всего от огненного пламени; одни по причине своей поспешности бежали нагими, другие босыми, и особенно при холодной погоде, бежали толпами, как овцы, бегущие от волков. Великий народ, многочисленный, как песок морской, умирал в бесчисленном количестве от холодов, от голода на улицах, в рощах и полях без всякого призрения, непогребенные…” Число погибших Арсений оценивает в 300 тыс., Стадницкий в 150 тыс.
9. “БЕЙ ПОГАНЫХ!”
А теперь очень важное. Поляки (как и папа римский и иезуиты) допустили грубейшую политическую ошибку, представляя России сугубо в рамках собственных моделей, моделей противопоставления своих “свобод” (дворянских) русской “тирании”. Получалось и впрямь, смени или возьми под контроль царя, и делай с народом, что хочешь, как в империи инков. В плен этой поверхностной западной концепции попали и отечественные историки, изображавшие Россию, как очень централизованную абсолютную монархию. И из-за этого так и не сумевшие понять процессы Смуты. Дело-то в том, что Россия в XVII в. была не абсолютистским, а земским государством! В кажом городе и уезде существовали органы земского самоуправления, обладавшие очень большими полномочиями. О их структуре я упомяну в другом месте, но поляки на такую “мелочь” вообще не обратили внимания. Как никогда не обращали внимания на “простолюдинов”. В их стране органы городского самоуправления были напрочь придавлены аристократией и занимались лишь муниципальными мелочами.
Хотя на Руси земства представляли огромную силу. Во многом из-за этого города в одночасье то передавались “ворам”, то отлагались от них, свергая назначенных воевод. А когда рухнула вся “вертикаль власти”, “горизонтали” сохранились, что и обеспечило живучесть государства. Шеин руководил обороной вместе с земским советом, Ляпунов был не просто дворянином, а общественным лидером рязанской земщины, и для восстания никаких чрезвычайных органов управления создавать не пришлось, они уже существовали и были вполне легитимными. Воззвания патриарха, Ляпунова, Дионисия читались в земских избах, потом колоколом скликался “мир”, принимались решения. Воззвания размножали штатные земские писари, а штатные “посыльщики” развозили их в другие города с приложением грамот о собственных решениях — точно так же, как и при царях земства обменивались между собой важной информацией.
Но весной 1611 г. положение Руси было тяжелейшим. Ополчение подступило к Москве в конце марта. Оно было очень небольшим. Прошло то время, когда страна выставляла стотысячные армии — одни погибли, другие были искалечены. Против “поганых латынян” поднялось много городов, но часть сил оставлялась дома для обороны от вражеских банд. У Ляпунова собралось всего 6 тыс. бойцов. Правда, лагеря разрослись за счет приставших к ним москвичей, уцелевших от бойни, но в большинстве это были не воины. Гонсевский несколько раз пробовал атаковать. Однако русские, не принимая лобовых столкновений, поражали поляков из-за укрытий, наносили потери, заставив прекратить вылазки. А 1 апреля перешли Яузу и захватили большую часть стены Белого города — оборонять ее у врагов не хватало сил. Они удержали лишь Кремль, Китай-город, прилежащие к ним Белогородские башни и Новодевичий монастырь.
Пожарище Москвы осталось “ничьей” территорией, там происходили стычки, но никто его не занимал из-за смрада от разлагающихся трупов. Зато в подвалах сожженных домов ополчению досталось много продовольствия — при грабежах поляки хватали лишь драгоценности и дорогие вещи и вскоре стали испытывать нехватку продуктов. Осаждающие создали свое правительство, “Совет всей земли”, и верховный триумвират — номинально его возглавил “тушинский боярин” Дмитрий Трубецкой, а реальное руководство осуществляли Ляпунов и Заруцкий. Однако единства между ними не было. Заруцкий уже успел свою жену-казачку упрятать в монастырь, сошелся с Мариной и вынашивал планы посадить на престол ее “воренка”. А Ляпунов, трибун и воин, был никудышним политиком и дипломатом. В русских боярах он разочаровался, а раз поляки обманули, направил посольство Василия Бутурлина к шведам. Просить о помощи за территорияльные уступки, как это делал Скопин-Шуйский, а тайно — провести переговоры о приглашении на трон шведского принца. На тех же условиях, которые предлагались польскому.