— Коленька, ты знаешь, что ему грозит… — повторила она.
Коля погладил ее руку.
— Я всю жизнь благодарна буду!..
Коля сжал ее пальцы.
— Я не могу, Леся. Его не было…
Василия засудят… А она будет жить… И это называется — жить?! Какой он противный и гадкий, этот Коля! Она выдернула руку, вскочила.
— Я ненавижу тебя! Да, ненавижу!
Он тоже вскочил.
— Но пойми же, Леся! Леся!..
— Уходи!
И он медленно пошел к своему дому, зябко поеживаясь и пригнувшись.
Леся бессильно опустилась на скамейку и зажмурилась от охватившего ее ужаса. Вся ее усталость, скопившаяся за этот день, все волнения навалились на нее разом. И сердце забилось словно в каждом уголке ее тела: в горле, в голове, в кончиках пальцев.
Время шло. Стало совсем темно. Колино окно светилось ярко. Она стояла напротив него и видела, как он ужинал. Нагнулась, нашла где-то около ворот кусок кирпича и швырнула в окно. Я тебе поужинаю!..
Звон разбитого стекла, посыпавшегося на асфальт, привел ее в чувство. Она осмотрелась. Тихо и пустынно было на ночной улице, только звон стекла стоял в ушах и не утихал.
Вдруг она увидела, что кто-то приближается к ней. Милиционер! Не страшно, не побегу. Подумаешь!..
Она стояла, освещенная светом, падавшим из Колиного окна.
— Кто это здесь окна бьет? — спросил милиционер.
Леся молчала. С дрожащих пальцев своих она и не подумала стереть кирпичную пыль. Милиционер пристально посмотрел на нее. Вдруг окно открылось, и последние осколки весело звякнули о тротуар.
— Леся, заходи же… Чего ты испугалась?.. — Коля хорошо видел милиционера, стоявшего рядом с девушкой, и обратился к нему: — Вот хулиганы! Какие-то мальчишки… Побежали вон туда… Леся, заходи, я тебя жду!..
Она бросилась бежать, будто за нею гнались, она бежала быстро, закрыв глаза, словно это могло остановить ее слезы, бежала, сама не зная куда, только бы подальше от всего этого…
Милиционер пожал плечами:
— Стекло уберите.
8
Был один из тех немногих дней, когда Дмитрий Иванович Коваль мог наконец побыть дома, повозиться в саду, походить босиком в своей старенькой выцветшей пижаме, сшитой еще покойной женой, много раз чиненной и латанной Наташкой и такой привычной и удобной, что Коваль предпочитал ее лежавшей в шкафу новой магазинной, которая, как он шутил, напоминает полосатую лагерную робу и носить которую можно разве только в санатории, где человек тоже в некотором смысле лишен свободы.
Всю прошлую неделю собирался он на рыбалку, да так и не собрался, успокаивая себя мыслью о том, что в июле клев никудышный до самого конца месяца. Сад пожирала гусеница, кусты роз были запущены и лишь изредка поливались, гладиолусы — любимые цветы жены, которые Коваль выращивал в память о ней, — уже начали распускаться и тоже требовали ухода…
Работы было много, и Коваль весь окунулся в нее. И когда кто-то позвал его с улицы, он даже не сразу услышал. И, только узнав голос Валентина Субботы, вспомнил, что как-то пригласил его в гости. Но разве же речь шла об этом воскресенье? Особенно после вчерашнего резкого разговора приход Субботы казался даже странным.
Коваль и рад был и не рад неожиданному гостю. Не хотелось расставаться с садом. К тому же вся пижама осыпана листьями и кусочками коры. Отряхнулся и пошел к калитке.
Увидев подполковника босым, Суббота смутился и начал извиняться за вторжение, но, в конце концов, все-таки вошел во двор и сказал, что очень истосковался по природе. Произнес он это так, что Ковалю стало его жалко.
Заметив расстеленный под яблоней брезент, на который подполковник стряхивал гусениц, Суббота сбросил пиджак и по примеру хозяина тоже стал разуваться.
— Валентин Николаевич! — пытался остановить его Коваль.
— Не найдется ли у вас для меня каких-нибудь стареньких брючишек и тапочек? — Разувшись, Суббота с ребячьей радостью на лице прошелся белыми босыми ногами по траве.
По тому, как осторожно, словно боясь помять ее, и в то же время восторженно ступал следователь по траве, Коваль понял, что он и в самом деле редко бывает на природе.
— Я, собственно, и пришел, чтобы взглянуть на ваш сад, — сказал Суббота.
И хотя Коваль не поверил, — наверно, у молодого следователя возникла какая-то закавыка и он не захотел ждать до понедельника, — но простил ему эту дипломатию: так искренне и простодушно обрадовался гость и траве, и саду, и всему, что увидел.
— С удовольствием поработаю с вами, Дмитрий Иванович. Это очень приятно.
— Хорошо, — сказал Коваль, — вот вам галифе. Если не потонете в них, значит, все в порядке. — Он не без иронии взглянул на худосочного Субботу. — А вот с тапками хуже.
— И не надо, обойдусь, я уже привык!
— Так быстро? Ну, посмотрим.
Работали старательно, молча. Казалось, все служебные тревоги и заботы просто-напросто забыты и отныне есть на свете только гусеницы, стряхиваемые с яблонь, земля, которую надо взрыхлить, невыполотые сорняки. Особенно усердствовал Суббота. А подполковник время от времени останавливался, закуривал и просил гостя не торопиться. Суббота раскраснелся и, в самом деле быстро привыкнув к земле, уже смело ходил босиком.
Коваль тайком улыбался, наблюдая за этим возвращением следователя в детство. Ведь и правда, думал он, вот — работаешь на живой земле, прикасаешься к ней каждым нервом, и не одно только наслаждение испытываешь: из глубины души поднимаются забытые ассоциации, которые снова делают тебя юнцом. Ступишь босой ногою на мягкую и упругую мураву — и позабудешь все свои сомнения и терзания, и вспомнишь, как шелестит в высокой траве уж, как сооружает гнездо в камышах дикая утка, как пахнет на току прокаленная солнцем золотая рожь, как тверда сухая глина, как сыпуч песок и как обжигает он пальцы, когда горяч, и как приятна земля к вечеру, когда босой ногою ощущаешь со холодок…
В какое-то мгновение, докуривая папиросу и посматривая на сноровистого Субботу, подполковник почувствовал, что его почему-то беспокоит этот внезапный визит.
После изучения материалов дела Гущака, после бесед с Василием и его матерью Коваль пришел к выводу, что осуществленный следователем предварительный арест студента нужно заменить подпиской о невыезде. Разрешить это может прокурор по представлению следователя.
Но Суббота категорически возражал, считая, что, выйдя на волю, Василий запросто найдет лжесвидетелей, которые подтвердят его алиби, и вся система доказательств, построенная следствием, рухнет. Они долго спорили, но общего языка так и не нашли. Чего же ради Суббота явился в воскресенье?
…Часа через два, когда работа в саду была закончена, Суббота отправился в душ, сооруженный из старой железной бочки. Пока он там роскошествовал, Коваль готовил полдник.
Молодого следователя интересовало все. После душа он осмотрел дом, веранду и даже — через открытые окна — заглянул в комнаты — в гостиную и небольшой домашний кабинет подполковника. Коваль улыбнулся: можно было подумать, что следователь явился не в гости к своему коллеге, а на место преступления.
Подполковник вынес на веранду и поставил на стол картошку с селедкой, яичницу, кофе.
От легкого виноградного вина, которое предложил Коваль, Суббота сперва отказался, потом выпил. Выпил немного и подполковник. Пошел разговор, из которого можно было сделать вывод, что сближение этих разных людей, наметившееся во время совместной работы, вроде бы продолжается. В какие-то минуты казалось Ковалю, что оно может даже перерасти во взаимную симпатию. Но уже за кофе подполковник заметил, что Суббота как-то уходит от охватившей его непосредственности и словно вползает обратно в свою скорлупу.
Сначала появилась на его лице некая озабоченность, потом, облачившись после душа в костюм, Суббота по-новому ощутил босые ноги и почел за благо снова поместить их в мокасины. И наконец на лице его появилось обычное холодноватое выражение, свойственное строгому, деловому человеку.