— Не пора ли вернуться к нашим делам? — предложил Коваль, помогая следователю начать трудный разговор.
— Невзирая на выходной? — улыбнулся гость.
— Выходной у нас с вамп будет после окончания следствия.
— Я тоже думаю, Дмитрий Иванович, что разговор по делу мы не закончили…
— Вот и продолжим.
— Я не могу согласиться с тем, что вы разрушаете все мои построения. И исключительно с негативных позиций.
— «Разрушать» можно только с негативных. С позитивных — строят. Боюсь, Валентин Николаевич, что реальная действительность ваши выводы пересмотрит более основательно, чем я, — Коваль нахмурился. — Разрешите мне вспомнить о трех китах, на которых держится предварительное следствие: всесторонний подход, доскональность, объективность. А у вас? Где доследование всех возможных обстоятельств и предположений? Вы ухватились за одну-единственную версию: убийца — Василий Гущак.
— Дмитрий Иванович, других версий быть не может! Мы уже говорили об этом. Это элементарно!
— Иногда не мешает вспомнить и элементарные правила. Именно потому мы их и нарушаем, что считаем хорошо известными.
— Человеку свойственно выбирать кратчайший путь.
— Согласен. Но торопливость, Валентин Николаевич, недопустима. Очень соблазнительно сказать себе: вот преступление, а вот и преступник, подобрать к этой гипотезе факты, что-то отбросить, что-то подкрепить, нанизывая все, что пригодно для обвинительного заключения, на один шампур. И следствие продвигается вперед, и все дальше от… истины, и ближе к конфузу, когда на суде все рассыплется, словно карточный домик.
— Вы хотите обвинить меня в необъективности, Дмитрий Иванович?
— Об объективности немного позже, хорошо?
— Хорошо. Но ваши мысли, Дмитрий Иванович, о давних связях Андрея Гущака, которые, мол, выявились теперь и привели к трагедии, еще дальше от истины. Какие бы ни были когда-то у старика знакомства, они никак не могли сразу возобновиться. Прошло-то уже сорок лет с гаком! Рассеем внимание, растратим силы на установление давних связей убитого, еще год будем возиться. И скорее всего — безрезультатно. Ваши соображения не конструктивны, Дмитрий Иванович!
— Я, Валентин Николаевич, никаких версий не выдвигаю и ничего категорически не отрицаю. Я просто призываю и себя, и вас ко всестороннему расследованию.
Валентину Субботе вспомнилось дело художника Сосновского, когда Коваль поверил в версию, которая сама шла в руки и вывела этого опытного оперативника, а за ним и следователя на ложный путь. «Теперь он стал чрезмерно осторожным, — подумал Суббота, — потерял уверенность в себе и перестраховывается, дует на холодную воду».
— Но здесь все ясно, Дмитрий Иванович. Вскоре лейтенант Андрейко закончит знакомство с окружением молодого Гущака, и у нас появятся дополнительные доказательства. Я, например, убежден, что убийца — Василий Гущак, и потому выпустить его не могу.
Коваль развел руками.
— Но предварительное следствие не решает вопроса о виновности. Тем паче, если Андрейко не найдет доказательства для обвинения, а, скажем, установит алиби подозреваемого.
— Потому и выпустить его боюсь. Чтобы не состряпал себе фальшивое алиби.
— Ну, знаете… — Коваль начал сердиться. — Вы поспешили и удовольствовались фактами, лежавшими на поверхности. Не выяснено, сколько лиц принимало участие в убийстве: одно или несколько. Ведь какие-то неизвестные могли и подстерегать старика на станции «Лесной». В этом случае присутствие молодого Гущака в городе потеряло бы свое значение. А вы этим не поинтересовались. Наконец, есть белые пятна и в заключениях экспертизы. Не хочу вас учить…
— Почему же, учите, Дмитрий Иванович, учите… Я с удовольствием, — попытался улыбнуться Суббота. — Как там сказано: и чужому обучайтесь, и своего не чурайтесь.
— Шевченко в эти слова иной смысл вкладывал, более глубокий.
— Не имеет значения, Дмитрий Иванович. Хорошее слово в любую песню ложится.
— Ну, коли так, то теперь и об объективности скажу. Вы на меня обиделись, дескать, я вас в предвзятости обвиняю. Но ведь, чего греха таить, случается она и у нашего брата. Иной раз слишком уж много места занимает, как бы это сказать, авторское самолюбие следователя. Или, мягко говоря, — добавил Коваль, заметив, как вспыхнул Суббота, — авторская любовь к выношенной и взлелеянной версии, в которую он поверил. Как у поэта, художника или артиста, создавшего образ. Невольно, незаметно для себя следователь дополняет образ преступника теми чертами, а ход событий — теми эпизодами, которых ему не хватает для обвинительного заключения.
Суббота слушал подполковника, уставив взгляд в некрашеный пол веранды.
— Не принимайте моих замечаний на свой счет, — заметил Коваль. — Но кое-что может касаться и данного дела, в частности авторское самолюбие. Это — человеческая слабость, и с нею трудно бороться.
— Товарищ подполковник, следователям такой субъективизм не свойствен. Мы — не поэты. И было бы нарушением социалистической законности…
— Было или не было… — перебил его Коваль, — но бывает…
Суббота подумал, что подполковник снова вспомнил дело Сосновского, в котором ему неожиданно пришлось выступить в роли защитника осужденного, признав и свою ошибку.
— И оперативник, и следователь иногда отмахиваются от всего, что противоречит уже сложившемуся представлению о происшедшем, — продолжал Коваль.
— Предубеждение для следователя — вещь абсолютно недопустимая!
— Как и всякий человек, он не может быть беспристрастным. У него есть свои взгляды, представления, вкусы и полностью избавиться от них невозможно. Да и не нужно, — уверенно произнес Коваль, немало удивив этим Субботу. — Он ищет истину. А без человеческих эмоций нет и не может быть человеческого искания истины. Надо только научиться контролировать свои эмоции, чтобы они не искажали действительность.
Коваль умолк. Он заметил, что Суббота слушает не его, а прислушивается к тому, что происходит в комнате. Оттуда доносились чьи-то мягкие шаги.
— Ежик, — улыбнулся Коваль. — Днем спит, а ночью охотится. Да вот дочка приучила его просыпаться в обед и лакать молоко. Сейчас она в Буче, в пионерском лагере, а он молоко ищет… Но продолжим наш разговор, если он вам интересен… — И, не дожидаясь ответа, сказал: — В нашей работе очень важна объективность. Ни в коем случае нельзя поддаваться недобрым чувствам к отдельным лицам.
Суббота встрепенулся:
— Мне очень досадно, Дмитрий Иванович, что вы… именно вы… могли так подумать. Я…
— Ну, нельзя же так, Валентин Николаевич. Вы ведь обещали не обижаться. Повторяю, не о вас речь. Общие рассуждения. — Коваль положил свою руку на руку Субботы и, пока тот допивал холодный кофе, медленно разминал папиросу. — Меня, например, больше интересует сейчас не Василий Гущак, а его дед.
— Но дед убит, и мы устанавливаем, кто убийца!
Чем больше недоумевал и горячился молодой следователь, тем меньше оставалось в нем самоуверенности и тем больше нравился он Ковалю.
— Меня волнует проблема жертвы, — продолжал подполковник. — И причина, и обстоятельства преступления полностью выясняются только после всестороннего изучения личности потерпевшего. Жертва является одним из участников события. Без жертвы нет преступления. И жертва не только объект преступления — своим неправильным поведением она может благоприятствовать его совершению. — Он снова замолчал, чтобы проверить, какое впечатление производят его слова. — Например, пешеход, перебегающий улицу при красном светофоре. Бывают случаи, когда жертва просто-напросто создает условия для преступления. Я никогда не разберусь в преступлении, пока не установлю, что из себя представляет или представляла жертва и каковы ее связи с окружающим миром.