В это время Клава, как ей казалось, незаметно выскользнула на кухню. Но Могилянский побежал следом за ней и начал ее обнимать. Она не выдержала, укусила его за руку и убежала в свою комнату. Там заперлась, легла на кровать и сжалась в комок.
Могилянский стучал в дверь, ругался, угрожал, что сорвет крючок. Мадам тоже прибежала на шум, тоже кричала, угрожала выбросить на улицу, но Клава не отвечала. В конце концов от нее отстали.
На этот раз у лавочника было какое-то сдержанное, непривычное для Клавы выражение лица. В глазах его была не одна только похоть.
— Клава, ну что ты? — примирительно сказал он. — Давай выпьем, не сердись. Я ведь у тебя единственный на свете близкий человек. — Он хотел сказать «родной», но не решился. — Матери у тебя нет, отца тоже, а я тебе почти… — Он помолчал, подбирая слово. — Почти муж…
Если бы это не Могилянский сказал, Клава, наверно, только улыбнулась бы, но на него глянула она зло и враждебно.
Коко никак не могла закончить свою песню, и за стеной, словно на испорченной граммофонной пластинке, повторялось:
Ты поверь, что любовь — это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грезы,
А погаснет любовь — в сердце холод один,
Впереди же — страданья и слезы…
Могилянский залпом выпил свой бокал, а со вторым подошел к Клаве.
— Я все время думаю о тебе. И тебя, и меня обидели. Мы должны, Клавочка, вместе держаться. А главное — я люблю тебя! Представь себе!..
Он взял бокал в левую руку, а правой обнял ее за плечи. Клава оттолкнула его так, что он выронил бокал. Вино, которое делали тогда из подкрашенного спирта, красными струйками потекло по стене.
— Ну и черт с тобой! — рассердился Могилянский, стряхивая брызги с брюк. — Думал забрать тебя отсюда. Нашли бы квартиру, кормил бы тебя, поступила бы на какие-нибудь курсы, образование-то есть. А там, с богом, и поженились бы. Но ты, я вижу, с ума спятила. Зачем мне такая? — Он обернулся к столику и снова налил себе вина. — Сиди, сиди здесь, у этой Мадам, пока нос не провалится.
— А не вы ли меня сюда привели? — с ненавистью глядя на него, закричала Клава. — В этот сифилис? Не вы? А кто же? Отвечайте!
— Ты с голоду умирала…
— Спаситель! — с презрением бросила она.
— Я привел тебя всего на несколько дней и просил Мадам, чтобы никого к тебе не пускала. Сам не знаю, что со мной творится. Ночами ты мне снишься. И все такою, какой в первый раз тебя увидел, когда приезжала с отцом на ярмарку, когда белым облачком с неба спускалась — из кареты на землю. Сейчас все меняется, большевики людям предприятия возвращают. Может быть, и твой отец объявится. Поженимся тогда. Не беспокойся, все будет законно, как полагается.
Клава вспомнила, как жаловался накануне Могилянский, что негде взять денег на мельницу. «Неужели это правда, неужели и в самом деле все вернется, и дом, и семья? Но ведь он-то, Семен Харитонович, наверно, знает! Неужели правда, неужели возможно?» Она посмотрела на Могилянского уже не отчужденным, мертвым взглядом, а с живой искоркой интереса. Лавочник сразу заметил это и обрадовался.
Но не о нем думала Клава.
«Мне-то, мне-то прошлое уже ни к чему — рассуждала она. — Не будет мне места в том мире, в котором жила беззаботная девочка Клава. Да и самой-то девочки нет больше на свете. Для меня было бы невыносимо, если бы все вернулось. Я переступила такой рубеж, через который назад нет дороги: не возвращаются души мертвых через Стикс. Суждено мне навечно остаться в мрачном царстве Мадам. Так не лучше ли сразу из жизни уйти, умереть, чтобы все исчезло — и что было, и что будет?..»
Ты поверь, что любовь — это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грезы…
По щекам ее текли и текли слезы, но она их не ощущала.
Она задумалась, прислушиваясь к печальному пению, и, казалось, утихомирилась. Могилянский решил, что пришло его время. Прикоснулся к безвольно склоненным под платком плечам.
— Отстаньте! — глухо произнесла Клава. — Отойдите, Семен Харитонович!
Он не отступался.
— У меня сифилис! — Она оскалила зубы и стала страшной. — Из-за вас заразилась, подлец!
— Врешь! — набросился на нее Могилянский, перестав притворяться добрым. — Врешь, врешь! — повторял он, сжимая ее в объятиях. — Выдумала! Ты просто ненавидишь меня! — пыхтел он. — Но я заставлю!
«Кричать? — подумала Клава. — Но здесь ведь никто не обращает внимания на женские крики и стоны!» И, словно в ответ на эту отчаянную мысль, из соседней комнаты донесся вопль Коко, которым резко оборвалась песня.
Клава вырвалась, выхватила из-под перины нож и, закрыв глаза, замахнулась на Могилянского. Он успел перехватить ее руку и вывернул ее так, что Клава закричала.
В дверь резко забарабанили. Не обращая на это внимания, взбешенный лавочник продолжал выкручивать Клавину руку, пока, теряя сознание от боли, она не выронила нож и не упала на пол.
Фанерная стена вместе с дверью дрожала, как во время землетрясения, посыпалась штукатурка и полетел на пол сорванный с двери крючок. Дверь распахнулась. Могилянский отпустил Клаву и наступил ногою на нож.
У нее не было сил, чтобы встать. С пола все казалось призрачным, ненастоящим: чьи-то ноги в сапогах и галифе, военная шинель. За сапогами стояла Мадам, как игрушечная матрешке, поставленная вниз головой.
— Что здесь происходит? — строго спросил военный. — Поднимите ее!
Могилянский взял нож, положил на стол, потом помог Клаве подняться.
Теперь она увидела лицо военного. Это был инспектор милиции, который расспрашивал ее об отце. За спиной Решетняка она увидела еще каких-то людей. «Облава!» — и она опустилась на кровать.
— Что здесь происходит? — кивнув в сторону Клавы и Могилянского, еще раз гневно спросил Решетняк.
— Товарищ инспектор… — забормотал Могилянский.
Решетняк отмахнулся от него.
— Снимает комнату… — сказала Мадам. — Кажется, курсистка, приезжая. А зачем мужчина пришел, не знаю. За всеми не уследишь.
— Ах, вот оно что! — презрительно произнес Решетняк. — Девочка! Марш домой! Чтобы ноги твоей здесь не было!
Могилянский тоже хотел уйти: «Помогу ей одеться, она совсем слаба…», но Решетняк остановил его.
— Вы когда-то за ее соседа себя выдавали, — напомнил инспектор. — О ваших соседских делах мы с вами еще поговорим. В милиции. А Клава без вашей помощи обойдется. — И, обернувшись в сторону Мадам и выглядывавших из-за ее спины «клиентов» и «барышень», добавил: — Это и к вам всем тоже относится.
23
Юрисконсульт позвонил Ковалю в конце дня и сказал, что у него есть новость.
Через полчаса подполковник был уже на квартире у Козуба.
— О, вы так оперативны! — приветливо встретил его хозяин. — Заходите, земляк, сюда, пожалуйста, в кабинет.
Он взял из рук Коваля его форменную фуражку и аккуратно пристроил ее на специальной полке в прихожей. Потом засновал по комнате, пододвинул гостю кресло и, сбегав на кухню, вернулся оттуда с большими матовыми фужерами и охлажденным сифоном газированной воды, который в тепле сразу запотел.
— Итак, дорогой подполковник, так вот сразу я вам ничего не скажу. Помучаю немножко. И хочу, чтобы сперва вы поделились своими успехами.
Худощавое лицо юрисконсульта светилось доброжелательством. Казалось, человек радостно предвкушает, как преподнесет гостю сюрприз.
Коваль кивнул и, опустившись в кресло, откинулся на спинку. Он был утомлен жарой и огорчен неприятным разговором с комиссаром.
Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Просто начальник управления вызвал его и спросил о результатах розыска убийц Гущака, а он, Коваль, ничего определенного ответить не мог.
Кабинет у комиссара был почти такой же, как у него, только немного больше и лучше обставленный, с селектором; такие же окна на тихую улицу, где стояли развесистые липы и каштаны; та же старая липа, вершина которой виднелась из его окон, шелестела и здесь, и доносилось снизу то же самое урчанье автомобильных моторов и шорох шин по асфальту. Но воздух в этом кабинете был иной — он словно был наэлектризован.