Подполковник понял ее по-своему. Большой опыт давал ему возможность видеть душу человека и ее истинные движения сквозь туман искусственных страстей, притворных чувств, какими бы естественными ни казались они на первый взгляд.
Нет, нельзя было сказать, что профессорша возмутилась неискренне. У нее, жены известного ученого, есть, конечно, достаточно влиятельных знакомых и друзей, она давным-давно забыла, что такое неприятности и беспокойства, и вот сейчас не хочет, не намерена, не желает раскрывать душу перед каким-то там милиционером! А если разобраться, то и на самом деле, что дает ему право повергать ее в эти тяжелые для нее воспоминания? Глаза Клавдии Павловны смотрели гневно, и казалось, из них вот-вот брызнут колючие искорки.
Но подполковник Коваль видел в глубине ее глаз еще и страх. Тщательно спрятанный, сдерживаемый силой воли, но все-таки именно страх. Тот самый, знакомый ему на протяжении многих и многих лет милицейской практики страх, который свидетельствует, что у человека не все в порядке и в глубине души он чего-то боится и что-то попытается скрыть.
Он все должен видеть, все понимать, все учитывать, подполковник Коваль. И то, что профессорша согласилась на это полуофициальное свидание в парке, хотя могла бы и отказаться от него, и то, что она торопилась сюда и нервничала по дороге, а сейчас ковыряет острым концом зонтика твердую, утоптанную землю аллеи, и даже подчеркнутую независимость ее позы, не говоря уже о беспокойстве, которое ей так и не удалось подавить.
Он сказал:
— Семья, в которой вы росли, состояла из отца, матери, вас, младшего брата вашего Арсения. Мать давно умерла, с вами мы сейчас ведем беседу, а как сложилась судьба вашего отца и брата?
— Вы знаете эти времена, — профессорша посмотрела на него прищурившись, словно определяя его возраст, — если не из собственного опыта, вы еще человек молодой, то уж, во всяком случае, по мемуарам и художественной литературе. Голод, холод. Отец исчез вместе с банком. Наверно, грабители увезли его и убили. Я жила с братишкой и с мачехой. Как жили! Не стану об этом говорить. Мачеха спилась, ее забрали в больницу, там она и умерла. А куда девался брат, не знаю. Не одну нашу семью разбило, разбросало. Сейчас даже трудно представить себе, как страшно было тогда.
Коваль сочувственно помолчал. Наблюдал, как начинают укорачиваться тени, как скользит солнце по синим водам Днепра, как плывут белоснежные катера и полнится светом весь парк.
— Когда вы последний раз видели отца?
— Отца? — Клавдия Павловна снова прищурилась. — Не припоминаю. У меня тогда все дни и ночи перепутались в голове.
— Приблизительно.
— Это было зимой. Зимой двадцать второго года. Незадолго до ограбления банка.
— А точнее сказать не можете?
— Нет.
— Та-ак… — Подполковник забарабанил пальцами но скамье, взглянул на недвижимую листву, затем поднял указательный палец, словно пытаясь с его помощью определить направление ветра. — Вы не разрешите мне закурить? — обратился он к профессорше. — Ветер от вас.
— Пожалуйста. Я тоже курю. Конечно, не на улице.
Коваль достал свой «Беломор».
— Последний раз вы виделись с отцом днем или ночью?
Профессорша подняла брови.
— Не помню. Да и какое это имеет значение?
— Вы жили в здании бывшего банка?
— Да.
— До революции этот особняк принадлежал вашему отцу?
— Нет. Кажется, Кредитному обществу. Этому же обществу принадлежал и сам банк. У отца была там казенная квартира, из которой нас с мачехой потом выселили.
— А о брате с того времени у вас никаких вестей?
— Да.
Внимание Коваля привлекла маленькая девочка, которая, вырвавшись из материнских рук, бежала по аллее, чудом держась на неустойчивых ножках. Потом возникли старички в выгоревших дырчатых шляпах. Прогуливаясь, они горячо обсуждали какие-то дела и очень напоминали «пикейные жилеты» из Ильфа и Петрова.
— Вы не пробовали его искать? Никуда не обращались?
Клавдия Павловна пожала плечами. Напрасный труд!
— А вы попробуйте!
Дырчатые шляпы продефилировали мимо них и сели на соседнюю скамью.
— Из протоколов, которые хранятся в архиве, видно, что в ту трагическую ночь вы были дома, спали и ничего не слышали. Теперь, когда прошло столько времени и страсти утихли, скажите, пожалуйста, вы и на самом деле ничего не слышали, не знали?
— Если даже что-то и знала, то давно забыла бы. Сколько лет! Нет, не припоминаю ничего. — Она живо обернулась к нему: — Между прочим, а как вас зовут? Вы не нашли нужным представиться.
— Простите, пожалуйста, Дмитрий Иванович.
Дырчатые шляпы закончили свой разговор и уставились на Коваля и его собеседницу.
— Иной раз на расстоянии лучше видно, чем во время самого события, особенно ошеломляющего. Человек находился в нервном потрясении и не мог собраться с мыслями. А потом, по прошествии времени, вспоминает. Войдите в комнату, где несколько человек оживленно беседуют, остановите их и спросите, о чем они только что разговаривали. Не вспомнят сразу.
— Нет, нет, это вы напрасно, Дмитрий Иванович.
— Ваша дача — в Лесной? — неожиданно спросил Коваль.
— Да, — профессоршу удивил этот внезапный вопрос.
— Близко от станции?
— Метров триста — четыреста.
— Говорят, воздух там необычайно целебный.
— Называют украинским Кисловодском, — впервые довольно улыбнулась жена Решетняка.
Дырчатые шляпы, казалось, слишком уж заинтересовались чужой беседой.
— Может быть, лучше нам немного погулять, Клавдия Павловна? — предложил Коваль и, встав, помог подняться и ей.
Профессорша смотрела на него уже не так сердито, как раньше, даже, пожалуй, благосклонно: в конце-то концов милиционер оказался не таким уж страшным. Они медленно пошли по аллее, и, глядя на них со стороны, можно было подумать, что это супруги, хотя муж и выглядел значительно моложе.
Пустые аллеи простреливались солнцем по всей длине. Лишь одинокие фигуры маячили где-то в глубине парка, казавшегося необычайно просторным. Высоченные деревья как бы упирались прямо в небосвод. Это был час дырчатых шляп, потертых полотняных брюк с широкими манжетами, нянь с малышами и породистых собак на поводках.
— Летом вы постоянно живете на даче?
— Почти постоянно. Я в город не езжу вообще. А Алексей Иванович только по неотложным делам — в лабораторию, на собрание. Но и на даче сиднем не сидит. Все в поле, на опытном участке, который, как вы знаете, находится совсем недалеко от Лесной.
— В этом году вы почему-то раньше обычного вернулись в город. В такую жару.
Клавдия Павловна бросила на подполковника острый взгляд.
— Вас и это интересует?
— Не очень. Больше — тот период, когда вы были еще на даче. Точнее — десятое июля. Вспомните, не ездил ли Алексей Иванович в тот день в город?
— Нет, Дмитрий Иванович, не ездил.
— Вам запомнилась эта дата? Вы так категорически утверждаете. Почему?
— А потому, — нахохлилась профессорша, — что именно об этой дате вы расспрашивали Алексея Ивановича, спрашивали его, где был он десятого. Неужели вы думаете, муж не рассказывает мне о таких событиях, как ваш визит?
— Не думаю, — отделался шуткой Коваль. — Действительно, я спрашивал его об этом, — продолжал он уже серьезно. — Но ответа не получил.
— Он был дома. То есть на даче.
— И вечером? Скажем, от девятнадцати до двадцати одного часа?
— Ну конечно. В девятнадцать он ужинает, и я не помню случая, чтобы он нарушил свой режим. К тому же он плохо себя чувствовал.
Они свернули к высокой металлической беседке со скамейками, поставленной так, что нависала она над Подолом и над поймой Днепра. В беседку, как в старинную часовню, вели ступени.