Козуб терпеливо выслушал этот монолог. Он с удовольствием проверил бы сейчас документы у этих «сливок интеллигенции», но приказом начальника главмилиции действовать в одиночку запрещалось. Да и не хотелось нарушать покой соседки, которую он, прожив в этом доме почти полгода, увидел впервые и которая поразила его своей красотой.
— Оставьте, Юпитер, — сказала оратору хозяйка. — Дайте человеку отдохнуть.
Она настойчиво пыталась усадить гостя на свободный стул, но Козуб еще не решил, как вести себя дальше.
Пожилой артист сел и перестал обращать внимание на инспектора.
Козуб почувствовал, что вся эта непонятная богемная компания для него неподходяща. Это унижало его в собственных глазах и вызывало острую враждебность к гостям соседки Терезии, и особенно к насмешливым патлатым юнцам и к их бледным экзальтированным девицам.
В углу, в ободранном до пружин мягком кресле, сидел с подчеркнуто равнодушным видом очень худой юноша. Черные нечесаные волосы его падали на плечи. Он держал в руках инкрустированную перламутром гитару и, небрежно пощипывая струны, напевал нечто очень тоскливое и неразборчивое, напоминающее псалом. «Жизнь человека так крайне мгновенна…» — инспектору удалось понять только эти слова.
Вся эта обстановка напомнила Козубу дела разоблаченных подпольных организаций — эсеровских и петлюровских, связанных с вражеской эмиграцией и иностранными разведками, готовивших восстание против Советской власти. Некоторые из подсудимых тоже называли себя «сливками интеллигенции», кричали о своих революционных заслугах, но под тяжестью улик сознавались в своих неблаговидных деяниях.
Козуб решил воспользоваться приглашением миловидной соседки, как ему казалось, именно для того, чтобы присмотреться к ее гостям. Он сел.
«В жизни все временно…» — пел юноша.
Кто-то передал хозяйке две рюмки, и одну из них она протянула Козубу.
— Нет, нет, спасибо. Я не пью, — сказал инспектор.
— На службе. Но сейчас, у меня в гостях…
— Я всегда на службе.
— Ах, революция! Кровавая красавица! Она забирает себе всех самых лучших мужчин, ничего не оставляя нам, обычным женщинам. Я начинаю ревновать вас к ней, — хозяйка чокнулась с Козубом. — Во имя нашего знакомства и, смею надеяться, будущей дружбы отступите сегодня от ваших правил!
Терезия открыто посмотрела гостю в глаза и так приблизилась к нему, что он ощутил на себе ее теплое дыхание. Козуб для приличия пригубил свою рюмку.
«Слышен звон бубенцов издалека, — запел чистый женский голос, и гитарист, позабыв псалмы, начал аккомпанировать певице. — Это тройки знакомый разбег…»
«Нет, это все-таки артисты, а не заговорщики», — решил Козуб. Ему даже стало смешно, что он мог подумать такое о голодных артистах, которые не оставляют своего искусства и в это трудное время. От этой мысли гости Терезии стали ему даже симпатичны. А после второй рюмки он уже начал им подпевать.
В тот вечер инспектор Козуб потерял голову и с тех пор зачастил к обольстительной соседке, пока однажды ночью не застукали его там сотрудники Чека. Как выяснилось, первое впечатление не обмануло Козуба: прелестная Терезия прятала в ящиках с театральным реквизитом эсеровские листовки, призывавшие к антисоветскому мятежу.
Козуба арестовали вместе с нею. Но на следующий же день выпустили, переведя на домашний арест. А на третий день его вызвал в наркомат внутренних дел один из руководящих работников. Для совершенно неожиданного и, как выяснилось позже, сугубо конфиденциального разговора.
29
Бывать в психиатрической больнице Ковалю не приходилось еще ни разу. И поэтому, подъезжая к ней, он с любопытством воспринимал любую подробность. Приземистое белое здание было огорожено высоким и тоже белым каменным забором, который захватывал довольно значительную часть березовой рощи. Роща, казалось, перепрыгнула через этот забор, и больница надежно укрывалась среди берез, органично вписываясь своими старинными башенками в великолепный лесной пейзаж.
— В истории болезни подлинная фамилия не значится, — докладывал по дороге лейтенант Андрейко, — значится «Апостол», затем «тринадцатый», а рядом — большой вопросительный знак. Он у них самый давний безнадежный больной. Но держат, потому что нет родственников. А вообще старикан, говорят, тихий и мог бы жить в семье. В сопроводительной записке Центророзыска, датированной двадцать третьим годом, сказано, что излечение этого человека имело бы большое значение. В той же записке сообщается, что задержан он был в селе Коломак, под Харьковом. Ходил от дома к дому как юродивый, без шапки, несмотря на лютый мороз. Что-то лепетал и хихикал, как шаловливый ребенок. Больше ничего там нет, кроме всяких рецептов и врачебных пометок. Да вы сами увидите, товарищ подполковник.
— А зачем ездит к нему жена Решетняка? В больнице знают, кто она такая?
— Не знают. Считают, что из человеколюбия. Она ведь покровительствует не только ему, но и еще нескольким одиноким старикам.
Машина остановилась у небольших ворот. Было тихо. Только в ветвях высокого тополя щебетали птицы. Коваля поразило полное отсутствие буйных выкриков, которые, как ему казалось, непременно должны были здесь раздаваться на каждом шагу. К больному Коваль отправился вместе с врачом — молодым человеком, который, видимо, уже научился ничему не удивляться. Лейтенант Андрейко был в форме, и его оставили в кабинете.
Старичка нашли на поляне. Он сидел прямо на земле, около скамьи, рвал траву и разбрасывал ее во все стороны.
— Апостол, — сказал врач, — нельзя рвать траву.
Старичок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.
«Одуванчик», — подумал Коваль, рассматривая этого вконец исхудавшего человека. Белолицый, с лысинкой, укрытой кое-где длинными седыми волосами, он и в самом деле был похож на одуванчик.
— Ты который апостол? — спросил врач.
— Тринадцатый, — ответил умалишенный тоненьким голоском.
Коваль почему-то вспомнил, что этот жалкий человечишко был когда-то могущественным финансистом, и у него промелькнула мысль о тщетности и бесплодности богатства. Он внимательнее присмотрелся и заметил у старика точно такую же седловинку на переносице, как у профессорши. Наследственность!
— Скажите, пожалуйста, что мы его знаем, — попросил Коваль врача. — Он не Апостол, а Апостолов, Павел Амвросиевич, бывший председатель правления банка.
Старичок повернулся к ним спиной и принялся снова щипать траву.
— Попробуйте сами с ним поговорить, — врач поднял старика и усадил на скамью.
Но как подойти к душевнобольному? Какого только опыта не было у Коваля, с какими только людьми не приходилось ему беседовать, но с такими — никогда… И вдруг его осенило:
— Вам привет от дочери. От Клавы! Она завтра придет к вам в гости.
— Клава, Клава! — старичок замахал руками, как крыльями, легонько хлопая себя по бедрам. И Ковалю показалось, будто бы в пустых глазах Апостолова промелькнуло нечто живое.