— Совершенно ясно, что это убийство, Дмитрий Иванович, — сказал Суббота, а сам подумал: «Словно экзаменует меня!» — Окончательное подтверждение может дать только следствие. У него для этого достаточно аргументов, и экспертиза — главнейший из них.
— А вы попробуйте еще раз запросить экспертизу и потребуйте прямого ответа. В частности, об орудии убийства. Экспертиза ведь обходит это важное обстоятельство.
— Об этом я и сам думал, — вынужден был согласиться Суббота.
Толкнув Коваля и Субботу воздушной волной, рядом с ними проскочила электричка. Подполковник внимательно смотрел вниз, под колеса. Когда пыль, поднятая прошедшим поездом, осела, он принялся ходить вдоль колеи взад и вперед, словно совсем забыв о следователе.
И вдруг резко обернулся.
— Где тут можно напиться, Валентин Николаевич? Жарища-то какая!
«Это, кажется, единственное, что его сейчас волнует», — сердито подумал Суббота, чувствуя, впрочем, что и сам изнемогает от жары, особенно ощутимой вблизи просмоленных, разогретых солнцем шпал, которые слезились черными каплями и источали тяжелый дегтярный дух.
— Наверно, на станции…
— Пойдемте. — И подполковник, повернувшись спиной к месту убийства, неторопливо зашагал к станционным строениям.
Суббота покорно побрел следом за ним.
— А если, вспомнив о соображении по поводу тени человека, которого выхватывает из темноты прожектор, мы все-таки предположим, что Гущак был один, а «вторым» была его тень? Что скажете на это, Валентин Николаевич? — спросил Коваль, оборачиваясь к следователю.
Суббота ответил не сразу. Кажется, подполковник берет под сомнение не только заключение судмедэксперта, но и всю его работу.
— Не думаю, — произнес он наконец. — Можно, конечно, еще раз допросить машиниста. Но вряд ли удастся опровергнуть заключение о прижизненном ударе по голове. Именно — ударе! Кто же ударил старика, если он был «один»? Кто убийца? В таком случае искомая неизвестная величина вообще становится объектом фантастики, а не реальности.
Коваль остановился и бросил на следователя испытующий взгляд:
— А вы пробовали фантазировать? Относительно этой самой искомой неизвестной величины?
Суббота помолчал немного. А потом пробормотал что-то о сроках расследования, известных и подполковнику Ковалю, и о том, что, имея доказательства, которые изобличают молодого Гущака, он не счел нужным отвлекать внимание на произвольные предположения.
То, что говорил Суббота, было правильно с точки зрения учебника криминалистики. Но подполковник только поморщился в ответ.
— Перед нами более широкое поле деятельности, чем одна версия. — Коваль сказал «перед нами», а не «перед вами», чтобы не задевать самолюбия молодого следователя. — Но ведь следствие и сыск — это творчество, а значит, и фантазия.
— Фантастика — это романы, Дмитрий Иванович! Если следствие начнет фантазировать, до чего же оно дойдет?!
— Я сказал «фантазия», а не «фантастика», — спокойно возразил Коваль. — Кстати, знаете, что писал о воображении, то есть о способности фантазировать, Эйнштейн? Что полет человеческого воображения для науки важнее, чем конкретные знания, потому что знания — ограничены, а воображение охватывает все на свете, стимулирует прогресс и является источником его эволюции. Точнее, по его мнению, воображение — это реальный фактор научного исследования. Мне кажется, он прав. Ну, а в нашем случае мы пока что будем исходить из ваших соображений: якобы у старика Гущака в нашей стране не было никого, кроме родственников, к которым он приехал. Ни давних знакомых, ни когдатошних друзей. Тогда и на самом деле останется у нас одна версия. Пусть будет так.
— Не в Канаду же нам ехать по следам старика! Там было у него, конечно, какое-то окружение. Но не думаю, что он бежал сюда от преследования мафии, которая следом за ним проникла к нам, чтобы рассчитаться со своей жертвой!
— Гм… А хотя бы и в Канаду! Да у вас прекрасная фантазия, Валентин Николаевич! — усмехнулся Коваль. — А то я уж, грешным делом, подумал… Ну ладно, — примирительно закончил он. — В Канаду, пожалуй, все-таки не поедем. Вернемтесь-ка сейчас лучше в Киев. Лейтенант Андрейко занят, выполняет ваше задание, и я сам завтра свяжусь с ОВИРом[1], просмотрю документы, касающиеся репатриации Гущака. А сегодня я хотел бы поговорить с его внуком.
Коваль вернул Субботе рисунок, давая этим понять, что заканчивает служебные разговоры, и бодро — куда только девалась усталость! — зашагал к киоску с водой и мороженым, который маячил у стены станционного здания.
4
Василий Гущак вошел в кабинет Коваля, наклонив голову и исподлобья разглядывая обстановку, казенную, но не такую простую, как в комнате, где допрашивал его следователь Суббота. Он увидел широкий, светлого дерева стол, несколько стульев у стены и один — за столом, шкафы с папками. А у стола стояло, по-видимому предназначенное для посетителей, старомодное, но роскошное кожаное кресло.
Единственное, что портило общий вид кабинета и вместе с тем в некотором смысле понравилось Василию (если вообще в милиции что-то может нравиться), это допотопный железный сейф с чернильными кляксами на коричневых стенках и следами пластилина на дверце. Точно такой же сейф Василий видел у следователя, и он словно возвращал парня в уже ставшую для него привычной атмосферу допроса, помогал держаться в постепенно выработавшейся манере поведения.
Их взгляды встретились. И Василий невольно отвернулся — столько было стремительной энергии в немного поблекших глазах хозяина кабинета.
Когда Василий снова взглянул на него, этот человек доброжелательно улыбался.
«Что за игра в кошки-мышки!» — зло подумал парень, решив, что новый следователь, за которого он принял Коваля, пытается искусственно создать непринужденную обстановку, располагающую к откровенности.
Затем он немного успокоился, обратив внимание на погоны Коваля. Подполковничьи звезды на двух просветах и весь облик немолодого офицера с седыми висками вызывали чувство уважения. Василий недавно вернулся из армии и еще не забыл, что такое подполковник. Помнил и то, чем старше начальник, тем проще он держится с солдатом.
— Садитесь, — подполковник указал на кресло.
Подтянув брюки, которые раньше были узковаты, а теперь — без пояса — как это раздражало и унижало Василия! — словно стали шире, молодой Гущак сел. Кресло приняло его в свои ласковые объятия, и Василий подумал, что, наверно, оно стоит здесь специально для того, чтобы размагничивать волю допрашиваемых.
От этой мысли в его сердце снова вспыхнула враждебность, и он отвел взгляд в сторону.
Коваль сел не за стол, а рядом с Василием.
— Познакомимся. Подполковник Коваль.
— Зачем нам знакомиться? С протоколами допросов вы, наверно, знакомы. А больше по этому делу добавить не могу ничего.
— Не надо сразу становиться в позу, — дружелюбно заметил Коваль, не сводя с парня пристального взгляда. — Вы, я вижу, наизусть уже знаете некоторые протокольные формулировки. Но официальный лексикон оставим в стороне. Давайте попросту поговорим.
— Я привык говорить «товарищ подполковник», а «попросту» выходит «гражданин». Так, что ли?
— Когда демобилизовались? — Коваль сделал вид, что не замечает озлобленности парня.
— Прошлой осенью.
— В каких служили войсках?
— В ракетных.
— Стратегического действия?
Василий Гущак поднял голову, и Коваль увидел его нахмуренный лоб, сдвинутые на переносице густые брови, сжатые губы. «Типичный холерик, — подумал подполковник, — вспыльчивый, подозрительный, упрямый, бурно реагирует на малейшую несправедливость, даже кажущуюся. Но за всем этим упрямством и грубостью, возможно, кроется обыкновенная слабохарактерность».
— Ракеты стратегического действия?
— Я присягу принимал.
Коваль улыбнулся.
— Правильно. А дедушке своему тоже не рассказывали?