Она и впрямь оказалась портретом. На нём во весь рост была изображена очаровательная девушка, гордая, статная, в самом расцвете женской красоты. Черты лица правильные, классические, но смуглый цвет кожи, по-видимому, указывал на то, что она не англичанка, хотя вместе с тем красота её была чисто английского типа. Широкий, но невысокий лоб, тёмные, глубоко посаженные глаза, казалось, следившие за мною, чётко очерченные брови, довольно крупный подбородок свидетельствовали о решительном нраве — и вместе с тем нежные, чувственные губы; лицо обрамляли пышные, тёмные, волнистые волосы. Девушка была одета в зелёную амазонку, левой рукой она придерживала полу платья, а правой сжимала узду своего коня.
Женщина на портрете нисколько не походила на жену Сиднея; та, насколько я припоминаю, была невысокой блондинкой. Кто же была эта таинственная незнакомка? Не могу передать чувство; вызванное во мне портретом; но я вздрогнул и задёрнул покрывало с таким ощущением, словно кто-то или что-то не видимое мне, находится рядом со мной; я кинулся вон из полутёмной библиотеки на солнечный свет. Прекрасное лицо это — до сих пор помню каждую черту его — словно преследовало меня с какой-то неприятной, непостижимой настойчивостью. Впрочем, зрительные образы часто посещали меня.
«Здесь кроется какая-то тайна, — подумал я, — которую мне не суждено разгадать». Однако я ошибался Как-то в один из вечеров, а именно в воскресенье, 10 мая, в первую годовщину восстания в Мируте, после превосходного обеда и пары бутылок мозельского вина, а затем бренди со льдом (или «пауни», как мы по-прежнему предпочитали его называть), мы с Сиднеем возлегли на диванах в курительной комнате с «успокоительным зельем». Неожиданно Уоррен разоткровенничался, что, впрочем, нередко случается с нами в такие минуты, и пока он нещадно и горько упрекал себя в трагедии, виновником которой он стал, мне удалось мало-помалу выведать у него тайну задёрнутого портрета.
Примерно за десять лет до того, как я пишу эти строки, Сидней, служивший в то время в гвардии, промотал своё состояние и вконец запутался в долгах. Пока друзья пытались найти ему богатую невесту, он тайно женился на красивой, но бедной девушке, ничего не сказав родным. Вскоре случилось переукомплектование наших войск, он получил назначение в наш полк и должен был уехать в Индию. У молодой жены Сиднея здоровье в ту пору оказалось весьма расстроено, так что о путешествии по двум океанам нечего было и думать, да и врачи решительно возражали против подобного предприятия. Молодым предстояло на время расстаться, и минута отъезда, которая так страшила Констанцию, неумолимо приближалась.
Итак, наступил последний вечер, когда они вместе. Все вещи Сиднея, чемоданы, шпага и шлем, уложены в коробки и перенесены в прихожую. Восход солнца, по-видимому, застанет мужа в саутгемптонском поезде; дом опустеет, и ей уже никогда не увидеть ласковых карих глаз Сиднея!
— Ну вот, опять слёзы! — слегка раздражённо проговорил он, нежно гладя тёмные, пышные волосы молодой жены. — Боже мой, Конни, и что ты так убиваешься? Ведь мы расстаёмся лишь на время.
— Как я могу быть в этом уверена? — воскликнула она. — Сидней, милый, мне так грустно. А ты ещё спрашиваешь почему! Мне не даёт покоя предчувствие, что над нами нависла беда.
— Предчувствие, Констанция! Не забивай себе голову такими глупостями.
— Если бы я не любила тебя, Сидней, стала бы я сейчас тревожиться?
— Это всё суеверие, дорогая. Я уеду — и тревога пройдёт.
Констанция нежно, с тоской посмотрела на него: час разлуки приближался, и она зарыдала.
— И много с тобой будет народу? — спросила она, превозмогая слёзы.
— В каюте не очень, — беззаботно бросил он.
— А ты знаешь кого-нибудь?
— Да, там будет двое наших ребят из штаба.
— И женщины на пароходе будут? — помедлив, спросила она.
— Не знаю, Конни, дорогая. Какое мне до них дело?
— Я случайно слышала, что с вами едет мисс Дэшвуд.
— Ну, может быть, и едет,
Она вздрогнула: поговаривали о связи мужа с этой записной кокеткой, но Констанция не заметила, как он покраснел; Сидней отвернулся, зажигая сигару. Итак, четыре, а то и шесть месяцев они с этой женщиной пробудут в море вдвоём.
Констанция слишком хорошо знала раздражительный нрав мужа и больше к этому разговору не возвращалась. Кроме того, она не желала, чтобы ревность отравила последние часы, которые им осталось провести вместе. Воцарилась тишина. Сидней стоял с угрюмым видом, прислонившись к камину и покручивая ус; а на лице его блуждало какое-то странное выражение. Тонкие пальчики Констанции коснулись его руки, и она прошептала: