— О том, что жизнь — странная штука. Я шесть лет хранила тайну — и вдруг выболтала ее вонючему проходимцу, который мне даже имени своего не назвал.
Глава XII. Пугающая интерлюдия: то, чего я и опасался
— Действительно любопытно, — признал я. — Вообще, если задуматься, память — удивительная вещь. Она единственное, с чем мы остаемся, потеряв все. Память решает за нас, что из пережитого нами отсеять, а что — сохранить. Одно-единственное воспоминание может порой разрушить едва ли не всю нашу жизнь.
Я родился во времена, которые a posteriori считаю не самыми веселыми. Но я не собираюсь говорить об этом — возможно, каждому его детство кажется несчастливым. Течение времени было молчаливым спутником моих игр, а каждая ночь была прощанием с миром. Я помню, что беззаботно транжирил время в полной уверенности, что все у меня еще впереди, что скоро свежий ветер надует паруса моей шхуны и помчит меня к лучшему будущему. Глупые надежды: мы всегда останемся такими, какими были.
Мой отец был порядочным и предприимчивым человеком. Он зарабатывал на жизнь тем, что производил клизмы из старых жестянок из-под керосина, которых в то время было великое множество благодаря широкому использованию керосиновых ламп, впоследствии вытесненных лампами электрическими. Но правительство приняло стабилизационный план, начался приток на отечественный рынок иностранного капитала, и отец не выдержал конкуренции со швейцарскими фармацевтическими компаниями и разорился.
Фортуна всегда была к нему переменчива. В братоубийственной заварухе тридцать шестого—тридцать девятого годов он успел повоевать и на той и на другой стороне, дважды побывал в плену (тоже и у тех и у других), остался калекой, но не получил ни компенсации, ни наказания. Он упорно отказывался от всех возможностей добиться успеха, которые подсовывала ему судьба, зато с готовностью хватался за любую авантюру и попадался в каждую из сетей, что расставлял перед ним дьявол. Мы никогда не были богаты, а те немногие сбережения, что у нас имелись, отец спустил, делая ставки на блошиных бегах, которые устраивались субботними вечерами в одном из баров нашего квартала.
К нам он, казалось, был равнодушен. Проявления нежности бывали у него очень редкими и очень своеобразными. Лишь много позже мы поняли, что это были именно проявления любви. Зато проявления гнева бывали частыми, бурными и, как свойственно подобным людям, беспричинными.
А с мамой все обстояло по-другому. Она любила нас слепой, всепоглощающей и разрушительной материнской любовью. Она всегда верила, что я многого в жизни добьюсь, и всегда понимала мою никчемность. Она объявила мне, что заранее прощает меня за ту измену, которую я по отношению к ней когда-нибудь обязательно совершу. После того скандала с детьми-паралитиками (ты об этом, конечно, не помнишь: слишком мала была тогда, если вообще уже родилась) она оказалась в тюрьме.
Отец решил, что вся история была подстроена с единственной целью — досадить лично ему. Мы с сестрой навещали маму по воскресеньям и тайком носили ей морфий, без которого она не смогла бы перенеси тягот заключения. Мать моя была женщиной активной: она много лет, как тогда говорили, „ходила по домам“ — то есть выполняла за других тяжелую домашнюю работу. Правда, она нигде не задерживалась долго: не могла совладать с желанием прихватить из дома, где убирала, какой-нибудь заметный предмет — настенные часы, кресла… Однажды прихватила даже ребенка. Несмотря на это, предложений у нее хватало, поскольку тогда — и, как я слышал, в наши дни тоже — спрос превышал предложение: лентяи готовы терпеть что угодно, лишь бы не трудиться самим.
Мать была в тюрьме, а отец нас бросил, и нам с сестрой пришлось задуматься о хлебе насущном в самом юном возрасте. Моя сестра, бедняжка, никогда не отличалась сообразительностью, поэтому мне пришлось взять заботу о ней на себя. Я объяснил ей, как заработать немного денег, и сам нашел ей первых клиентов, хотя ей к тому времени было уже девять лет, а мне всего четыре. В одиннадцать лет, устав от преследований со стороны опекунского совета, переболев венерической болезнью и придя к твердому убеждению, что не должен зарывать в землю отпущенные мне таланты, я решил стать послушником в одном из монастырей.
Далекий гудок прервал мои излияния и вернул меня к действительности.
— Это поезд?
— Товарняк. А что?
— Я должен идти. Больше всего на свете мне сейчас хочется поболтать с тобой еще хотя бы немного, — в эти слова я вложил всю искренность, какую еще не растратил с тех времен, когда я уверял потенциальных клиентов сестры, что у меня есть для них ну просто персик в сиропе, — но нельзя терять ни минуты. Благодаря тебе я распутал дело, которое привело меня сюда. Осталось выяснить лишь несколько деталей, чтобы удостовериться в правильности моих предположений. Если все получится, то уже сегодня вечером я смогу доказать всем, что ты невиновна, а через несколько дней ты будешь почетной гостьей на свадьбе Исабель. А виновные, разумеется, окажутся там, где им и положено находиться. Хотя, если честно, я точно не знаю, где это. Ты мне веришь?