Там расположились друг на друге Победитель ста драконов, дядюшка Никколо и вся прочая компания привидений. Лица их скалились в довольных гримасах, а у бабушки Чельсины даже вывалился язык изо рта.
— Вон! — крикнула я. И подняла руку для крестного знамения.
Привидения исчезли.
« Привидениям верить нельзя, — вспомнилось мне из детства. Говорила так тетушка Мария, рассказывающая по вечерам нам в своей маленькой, приятно пахнущей избушке истории про встречи живых людей с мертвецами, про Лесного царя, про гоблинов и эльфов. — Если живой человек раскроет сердце призраку — душа его потеряет тело, станет тоже привидением».
Выглянула в коридор, громко позвала служанку.
Та явилась немедленно. Но выглядела при этом растрепанной, с сияющими глазами, как это бывает у тех баб, что только что вывернулись из похабных лап какого-то мужчины и не успели перевести дух.
— Образа! — приказала я. — Сразу четыре. Живо!
Лючия ойкнула, и исчезла.
Я привалилась спиной к косяку, постаралась успокоиться.
Маленький мерзавец с подачи привидений чуть было не отправил меня на тот свет. Истинно говорил мне тот египетский чудодей, что нельзя вести дружбу с умершими душами, ибо нет ничего коварней и подлей оставшихся неприкаянными мертвецов.
— Нельзя верить привидениям, — сказал мне маг. — Души их испорчены тлением и ужасом смерти. Они не могут считать живого своим, они даже между собой не дружат. Если же живой доверится им, то поплатится разумом, а затем и жизнью.
Когда же я отдышалась и почувствовала, что сердце мое перестало биться в ребра, даже пожалела, что накричала на привидений и прогнала их прочь. Вполне возможно, что никто из них не советовал пажу прельстительно говорить со мной, что он сам выплеснул из себя весь пыл истосковавшейся в сорокалетнем одиночестве души, а изнывающим от скуки пращурам было только любопытно наблюдать за нами.
Появилась служанка с ликами святых в руках. Где уж она достала иконы среди ночи — ее дело. В замке Аламанти рыцарского хлама всегда валялось больше, чем предметов религиозных. Быть может, потому так случилось, что Аламанти никогда не были истинно верующими. Попадались, конечно, и среди моих предков блаженные да монахи, но майорат таковым не передавался никогда. С мастерской, с сокровенными знаниями таких не знакомили, а потому блаженные Аламанти за полноценных хозяев не признавались. Отец же мой, дед и все прочие законные владельцы замка выполняли религиозные обряды для виду, притворялись верующими дабы не обрести врага в лице матери нашей святой католической церкви. Ну, и жертвовали монастырям да папам кое-что из своих богатств — тем и оберегались от докучливых священников и иезуитов.
Развесили иконы по углам. Руки у служанки дрожали, но работала она сноровисто. По всему было видно, что Лючия старается поскорее выполнить мой приказ и вернуться к лапающему за сиськи ухажору.
— Ты чего дрожишь? — спросила я. — Боишься?
— Нет, нет, — покачала она головой.
— Тебя ждет мужчина… — уверенно произнесла я и посмотрела ей в глаза строго.
Лючия смутилась.
— Синьора, — тихо прошептала она, — не говорите об этом никому. Я очень прошу.
Служанка эта появилась в замке в годы моего отсутствия, ибо даже в отсутствие графов замок Аламанти должен жить полной жизнью: комнаты должны ежедневно убираться от пыли, стареющие ступеньки, к примеру, ремонтироваться, в спальнях всегда на постелях должно лежать чистое белье, в шкафах висеть добротная одежда, в подвалах висеть клетки с каплунами и свиные окорока на крюках, в бочках стареть вино, по двору гулять гуси, за стеной пастись свиньи, коровы, овцы.
Я знала только то, что была эта Лючия когда-то замужем, но муж ее утонул спьяну в том самом пруду, возле которого когда-то мой волк загрыз не в меру любопытного крестьянина. Звала я ее Лючией, хотя, вполне возможно, при крещении дали ей другое имя. Детей она за время короткого замужества завести не успела, но служанкой была расторопной, услужливой, покорно переносящей мои капризы и редкие, но обязательные истерики. Хорошая, словом, служанка. Поэтому я сказала ей без всякой спеси:
— Хорошо, Лючия. Я никому не скажу.
Бедная женщина упала на колени, поцеловала мне пальцы рук.
— Благодарю вас, синьора!
И внезапно вздрогнула.
— Синьора! — воскликнула она. — У вас пальцы холодные, как лед. И белые!
Я поднесла ладонь к лицу. Три пальца правой руки моей были белыми, как мел, а ногти лиловые. Я попыталась сжать руку в кулак — и не смогла.
— Что случилось, синьора? — продолжала спрашивать она. — И зачем так много икон?
— Иди к своему мужчине, Лючия, — ответила я как можно спокойней, хотя почувствовала, что сердце мое стало биться неровно. — А то он устанет ждать.
— Я вам действительно не нужна, синьора? — спросила служанка, хотя мое предупреждение о нетерпеливом мужчине не могло не встревожить ее.
— Нет, — ответила я и, зажегши одну свечу от другой, поставила их обе у зеркала. — Мне хочется побыть одной.
Служанка низко поклонилась и исчезла.
Я осталась одна. Точнее вдвоем: я и мое отражение в зеркале.
Паж не солгал — лицо мое по-прежнему оставалось красивым. Исчезли прежние чистота кожи и румянец на щеках, но зато ранее смазанные черты обрели четкость и конкретность. В глазах моих читались воля и решимость столь не свойственные дамам моего круга. Хорошее лицо, приятное — в такое еще не один мужчина может влюбиться.
Отражение в зеркале вздрогнуло…
Нервы мои и чувства были в тот момент так напряжены, что я мгновенно заметила это. Ибо сама я в это время была недвижима, как скала, сидела перед зеркалом напряженная, чувствуя каждый мускул собственного тела, могла, твердо сказать, что движения этого я не делала, что вздрог в зеркале мог быть лишь галлюцинацией, вызванным потрясением от встречи с покойным возлюбленным.
Но едва я подумала так, кончили губ отражения слегка скривились.
Уж этой-то усмешки я бы не позволила себе никогда — это точно. Лицо свое я знаю настолько хорошо, что, даже не глядя в зеркало, могу сказать, как оно выглядит в любой момент со стороны. А уж тем более, не допустила бы такой гримасы.
В памяти смутно всплыла старая история, связанная с этим зеркалом… С этим, висящим в моей спальне, и еще другим, находящимся в какой-то другой комнате… История таинственная, мною сейчас позабытая…
Я попыталась вспомнить, что знала про эти зеркала, и при этом протянула руку вперед, осторожно тронула стекло побелевшим пальцем…
Ощутила, как по замороженному привидением пажа пальцу, до сих пор не гнущемуся, словно одеревенелому, пробежал огонь, откликнулся в сердце.
Я встретилась глазами с отражением своего лица и почувствовала, что и оно смотрит на меня. Не отражает мой взор, нет — отражение смотрело, как может смотреть вам в глаза посторонний человек, — с тревогой и с интересом.
Тронула улыбкой губы — и отражение ответило улыбкой. Ответило, да — но с запозданием. На какое-то мгновение я даже подумала, что оно не захочет улыбнуться в ответ.
Сердце мое бешено заколотилось, пот выступил на висках. Дыхание стало жарким, как случалось со мной только когда я простывала или когда болела лихорадкой на болотах Нового Света. Если это и есть то великое чудо, о котором меня предупреждал дядюшка Никколо, то я не видела в нем никакого смысла, потому продолжала оставаться перед зеркалом, не побежала прочь от продолжающего смотреть мне зрачок в зрачок собственного двойника.
Улыбки наши застыли и стали походить на гримасы. Это было еще тем более странно, что возле переносицы отражения увидела я одно странное пятнышко, которого не могло быть у меня: маленькую черненькую точечку чуть пониже правой брови. Нет, правой для меня, а для нее — левой…
1566 год от рожества Христова.
Когда-то давным-давно у меня тоже была под правым глазом точно такая же точка. Возникла родинка в тот злосчастный вечер, когда Леопольде Медичи пренебрег мной, а я, растерянная и оскорбленная, оказалась внутри хоровода раскрашенных лиц и пестрых шутовских костюмов.
Бешеная тарантелла со мной во главе неслась по дворцу, пронзая комнаты насквозь линией держащихся друг друга за руки гостей. Вспотевшие от усилий музыканты играли что было мочи, звуки догоняли нас за каждой дверью, в каждой комнате, мы смеялись и кричали что-то бестолковое и веселое, будто сошли с ума от восторга и ощущения благодарности хозяину…