— Выходит мальчик, — продолжал он, увлекаясь рассказом, — а за ним — рыцарь.
Рыцарь был прибавлен в новой редакции, Андрюшка еще не знал о нем.
— Ну и что же? — спросил он.
— Ну, выходит рыцарь, а с другой стороны выползает дракон и изрыгает пламя. Они начинают сражаться, потому что дракон хочет съесть мальчика. И все это можно спрятать в жилетный карман.
— Хоть бы одним глазком! — тихо прошептал Митька.
— Взглянуть бы на эти часы.
— Чего? — строго спросил Андрюшка. — Взглянешь, как же! Она, говорят, хранит их тоже за семью замками и под заговоренной печатью, — добавил он, разумея под «она» Софью Семеновну.
— И вовсе нет, — остановил его Миша, не желая никому предоставлять привилегию поэтического творчества. — Никакой заговорной печати нет и семи замков тоже… Часы лежат у Софьи Семеновны в комоде, в верхнем ящике.
Глава VIII
— А я думала, что вся эта ваша история — выдумка! — сказала Надя.
— В том-то и дело, что нет. Только меня просили не рассказывать об этом.
— Кто?
— Ваша матушка.
Алтуфьев говорил, нарочно понижая голос, чтобы его слова не были услышаны на скамейке-качалке, где сидели все остальные. Анна Сергеевна, ее муж, Вера, барон и Веретенников.
Вчера Веретенников решил, что всему конец и больше он не поедет во Власьево, он вовсе не желает слушать разглагольствования петербургских немцев. Но сегодня его мысли несколько изменились. Однако в главном он оставался тверд по-прежнему — конец был бесповоротный. И именно потому, что он так твердо был уверен, что все кончено, он, в сущности, мог поехать сегодня.
Так рассуждал он и велел подать себе лошадь, вскочил в седло и поскакал, уже не рассуждая, а думая лишь об одном, чтобы поскорее очутиться во Власьеве.
Что там два дня подряд будут барон и его приятель — Веретенников никак не ожидал. Увидев на дворе их экипаж, он хотел повернуть обратно, но в это время выходил Тарусский из сарая, который он осматривал для живых картин, и, остановив его, сказал, что его-то, Веретенникова, им и нужно. Тот остался, вдруг весьма храбро напустив на себя неестественно веселую предприимчивость.
На нем были блуза и высокие сапоги, что и в последний приезд, только блузу надел он сегодня новую, а сапоги — лакированные.
Свою предприимчивость выказал он главным образом, когда ни с того ни с сего взял скамейку-качалку и перенес на одном плече ее длинную, толстую доску вместе с подставками от лип к балкону. Когда он взваливал на себя эту тяжесть, всем стало неловко, зачем делает он это? Но, когда он совершенно свободно, без малейшего некрасивого усилия, перенес ее, все почувствовали, что он — молодец, и уселись на скамейку.
Продолжали ходить взад и вперед только Надя с Алтуфьевым.
— Да, ваша матушка просила никому не рассказывать! — тихо повторил Алтуфьев. — Но никаких обещаний я не давал ей и вам могу рассказать, но только вам и больше никому.
Ему было приятно говорить с Надей потихоньку, и он заговорил нарочно с нею о таком, что могли они скрыть ото всех.
— Видите ли, в записках Евлалии Андреевны рассказана история исчезновения Горского из Спасского. Хорошо. Ну, и потом что? Женился он и живет до сих пор счастливо?
— Может быть.
— Нет, этого не может быть, — возразил уверенно Алтуфьев, — тогда не нужна тайна. По крайней мере, теперь, после тридцати четырех лет, Софья Семеновна не оберегала бы ее так.
— Да, мама почему-то никогда ничего не говорит об этом графе, хотя мне всегда казалось, что ей многое известно о нем, — подтвердила Надя и оглянулась на скамейку. — Сначала это очень интересовало меня, потом я привыкла.
— Но неужели она никогда ни намеком, ни обмолвкой не выдала ничего?
— Никогда.
— Вот видите, тут должно скрываться еще что-нибудь. Позвольте! Разберем данные, какие мы имеем: во-первых, визитная карточка самого графа, которую он оставил в Москве Тарусскому, затем часы и, наконец, портрет, на котором они нарисованы.
— Я помню этот портрет, — сказала Надя. — Ребенком я видела его, когда мы еще бывали у Евлалии Андреевны. Потом она поссорилась с нами из-за пустоши.
— Вы не знаете, чей он?
— Нет, он у нас назывался с Верой просто «любимый портрет»; он мне очень нравился. Бывало, я подолгу смотрела на него.
— Как я теперь! — проговорил Алтуфьев.
— Еще вот что есть, — серьезно морща лоб, продолжала Надя, — есть у меня старинная шкатулка, какие прежде возили с собой. Мне ее давно подарили. На этой шкатулке вензель «Н. Г.» и графская корона.