— Просто ума не приложу, — повторила она еще раз про мужа, успокоенная уже относительно липок. — Вот что, подождать разве вечернего поезда?
— Ну, подождем вечернего поезда, а тогда пошлем, — сдаваясь, согласилась Софья Семеновна.
Вдруг Тарусская дрогнула и вся преобразилась: ей послышались бубенчики на деревне.
— Кажется, едут? — не веря еще себе, проговорила она.
— Конечно, едут! — подтвердила Софья Семеновна, расслышав ясно приближающийся звон бубенцов.
Анна Сергеевна кинулась навстречу этому веселому звону, настойчиво мерно набегавшему и вдруг оборвавшемуся, когда она со стороны цветника поднималась по ступеням балкона.
— Муж приехал! — тяжело переводя дыхание, но уже сияя, сказала она на ходу через зал Вере, собиравшей ноты у фортепиано, и выбежала в переднюю.
Она была до того уверена, что встретит там мужа, что, когда вместо него увидела двух незнакомых молодых людей в запыленных модных пальто-саках и в цилиндрах, — остановилась у двери, совершенно пораженная такой неожиданностью.
Молодые люди в свою очередь несколько растерянно оглядывались, расставив руки, как бы ища помощи.
Словно нарочно из коридора вместо горничной Маши выбежала к чужим гостям босоногая Аксютка и тоже обомлела. Однако при ее содействии пальто-саки были все-таки сняты.
Приезжие стали представляться Анне Сергеевне, приняв ее за хозяйку. Один оказался бароном На-гельбергом, получившим в наследство от умершей весною тетки соседнее с Власьевым имение, а другой — его товарищем и сослуживцем Алтуфьевым.
Все это произошло внезапно и так некстати, что Анна Сергеевна обидчиво и неловко, сердясь за это на себя, стала объяснять, что хозяйка здесь не она, а Софья Семеновна Власьева. Потом она провела барона с товарищем в гостиную, где никто никогда не сидел. И это вышло тоже неловко.
Анна Семеновна, страдая от всего происшедшего, от босоногой Аксютки и того, что в гостиной не оказалось пепельницы, когда она, чтобы сказать что-нибудь, предложила курить, чувствовала себя несчастной и беспомощной.
Наконец приплыла из своего флигеля Софья Семеновна, и Тарусская, сдав ей гостей, вздохнула свободнее.
Глава II
На жизни Власьева тотчас отразилось появление чужих, хотя все старались сделать вид, что в этом появлении нет ничего особенного. К обеду было прибавлено лишнее блюдо. Мише надели новую рубашку, Аксютке не велено было показываться, на Маше появился передник с кружевом. Владимир Гаврилович долго выбирал в комоде галстук и, выбрав, завязал его сначала хитрым бантом, но потом распустил и сделал просто «морской узел». Скатерть к обеду дали чистую, салфетки — тоже.
За столом разговор наладился и, когда после обеда перешли на балкон, начинал даже становиться оживленным. Но тут приехал верхом сосед, помещик Веретенников, в высоких сапогах и блузе, вовсе не подходивших к вырезным смокингам барона и Алтуфьева, их белым жилетам и узконосым ботинкам с пуговицами. Веретенников надулся, скис, уселся в угол и заморозил всех.
— Я никогда не бывал в деревне, — сказал Алтуфьев, вдобавок к словам выразительно, но прилично размахивая руками. — Какая здесь ширина!.. И потом эта даль!.. Точно сливаешься с нею, точно сливаешься, очень хорошо!..
Ему хотелось сказать что-то поэтически-философское, но оно не вышло у него.
— То есть как сливаешься? — спросила Вера, не любившая ничего неопределенного и недоговоренного.
Веретенников в своем углу скривил рот в усмешке. Он делал это каждый раз, когда Вера вступала в разговор; так и сегодня.
— Да-да, в самом деле, как это ты сливаешься? — подхватил барон, привязываясь к словам Алтуфьева и дразня его, как обыкновенно начинают, хихикая, дразнить «своего» человека от собственной неловкости в чужом обществе, куда попали с ним в первый раз.
— Это — то, что говорят: душа простора просит, душой сливаешься, — серьезно сказала Надя, вторая дочь Власьевой. — Когда после каменных стен города увидишь этот простор, словно крылья вырастают.
— Ну, а я весь свой век до сих пор провел в городе, — тихо добавил Алтуфьев, сложив руки на коленях.
Барон наклонил голову и проговорил, как бы не смея спорить:
— Ну, это — другое дело, когда есть защита такого гностика, как Надежда Константиновна. Гностики, — пояснил он, обращаясь к Наде, — это — средневековые ученые, которые толковали своими примечаниями темные места классиков.