— Вообще, это какой-то более чем странный человек, — проговорил Алтуфьев, оборачиваясь на седле и смотря назад. Ему послышался стук экипажа сзади. — Едет кто-то, — сказал он, завидев столб пыли и бодро бежавшую пару лошадей, нагонявшую их.
Они были уже на въезде в дубовую аллею, ведшую к старому спасскому дому.
Тарусский тоже оглянулся. Их нагоняла старомодная коляска с большим кузовом. Того, кто сидел в ней, не было видно из-за кучера.
— Вы знаете, кто это едет? — спросил Алтуфьев.
Тарусский покачал головой.
— А я знаю: тот самый Овинский, который играет роль в нашем деле. Граф ждал его к себе. Очевидно, это он.
Они потеснились в сторону, чтобы дать обогнать себя, и настигшая их в это время коляска, пыля колесами, проехала мимо. В ней сидел, сгорбившись, старик в порыжелой шляпе и зеленом выцветшем пальто и как-то испуганно-удивленно оглядывался по сторонам.
— Старый часовщик! — узнал его Тарусский.
— Он самый, — сказал Алтуфьев.
— Что?
— Он самый. Старый часовщик и Овинский — одно и то же лицо… Погодите! — Алтуфьев, ударив лошадь, поскакал за коляской.
Он быстро нагнал ее. Коляска остановилась.
Григорий Алексеевич соскочил с седла, подошел к подножке и заговорил со стариком так громко, что его мог слышать подошедший Тарусский.
— Прошу вас, ради истины, сказать: когда вы в Польше встретились у Рыбачевского с русским офицером, была речь о дуэли между вами и им?
Старик поднял глаза, взглянул на подъехавшего Тарусского, узнал его, приподнял порыжевшую шляпу и, поклонившись, ответил:
— Нет, ни о какой дуэли не было и речи.
— И пан Рыбачевский ничего не передавал вам в этом смысле?
— Ничего.
— Вы наверняка помните это? Ведь вы хорошо знаете пана Рыбачевского, вы должны помнить?
— Наверняка! Помню отлично.
— Благодарю вас.
Коляска поехала дальше. Алтуфьев вскочил снова в седло.
— По-видимому, рассказ Власьева — сущая правда, а не выдумка, — сказал он Тарусскому и послал вперед лошадь.
Через несколько минут оба путника приехали в Спасское.
Верхний этаж старого дома, куда из прихожей вела деревянная лестница, был разделен вдоль светлым коридором с комнатами по бокам. Три из них занимал Рыбачевский.
Он принял у себя Тарусского с Алтуфьевым, попросил их садиться, предложил им сигары, от которых они отказались, и благосклонно выслушал их.
— Что же он имеет сделать со мною сражение? — по обыкновению неправильно произнося по-русски, спросил он с улыбкой, когда они кончили говорить.
— Да, он желает вызвать вас.
— Меня?
— Да.
— Но разве я похож на такого, который сражается?
— Во всяком случае вы должны дать ему удовлетворение по поводу письма, написанного вами Веретенникову. Вы продолжаете настаивать, что Владимир Гаврилович Власьев отказался от поединка?
— Да.
— Но ведь это же — прямое оскорбление ему.
— Пусть.
— Позвольте, однако, узнать, о каком поединке идет речь в вашем письме? Вы вызывали Владимира Гавриловича?
— Нет.
— Значит дело касается его и господина Овинского?
— Вот именно. Он отказался драться с Овинским, а желал захватить его, как предатель, и не будь меня…
— Но это неправда! — вскрикнул Алтуфьев. — Овинский здесь, в Спасском, мы можем призвать его сейчас.
Рыбачевский остался спокоен и уверен в себе.
— Я знаю, что господин Овинский приехал почти вместе с вами. Но мы его не призовем. Я хочу говорить так, как хочу.
— В таком случае вы должны ответить за свои слова.
— А если я не желаю?
— Вы не желаете драться?
— Нет.
— В таком случае вас заставят.
— Кто?
— Господин Власьев.
— Каким образом?
— Он будет в праве поступить с вами, как с человеком, отказавшимся от вызова.
— То есть побить меня, горбатого? Но это ему не удастся. Я его не пущу к себе, а сам к нему тоже не поеду. Все, что он может сделать, — бранить меня за глаза, но это мне безразлично.
— В таком случае мы не знаем, что делать.
— Я вам посоветовать ничего не могу.
— Но согласитесь, что это выходит за пределы всяких условий порядочности.
— Может быть.
— Это ваше последнее слово?
— О нет! Если угодно, мы можем еще говорить.
— Нет, я разговаривать больше не желаю. С меня довольно, — сказал Тарусский, вставая.
Алтуфьев тоже встал.
— Нам остается только уехать, — обернулся к нему Тарусский, держа в левой руке шляпу, а правую положив в карман.
Алтуфьев поглядел на Рыбачевского. Тот сидел в кресле, скрестив коротенькие ножки.